Это будет моя работа, мой след, моё существо. Моя единственная цель в жизни в эти последние месяцы. Но я до сих пор не могу понять, верю я Кингсли или нет. Даже после всего, что было. В тот день, в самом конце, тихо-тихо, едва различимым шёпотом, он рассказал мне о том, что будет — что должно быть, — когда он соберёт вместе все сто осколков. Волшебство. Единственное волшебство, как он это назвал. Волшебство воплотившейся грёзы.
Когда исчезают границы…
* * *
Мы съехали на обочину. Остановились под неудобным углом, в опасной близости от потока машин, но нам было уже всё равно. Павлин сидел на траве, обхватив голову руками. Мы с Тапело стояли, прислонившись к машине, и смотрели на него, не зная, что делать. Хендерсон нервно расхаживала взад-вперёд, что-то бурчала себе под нос. А потом подошла к Павлину.
— Ты, блин, мудак. Что с тобой?
— Ничего. Просто устал.
— Устал?! Да ты нас едва не убил.
— Но не убил же, — сказала Тапело. — Все с нами нормально.
— А тебе, собственно, что за дело?
— Что мне за дело? Я еду с вами в одной машине. Я тоже едва не убилась, но ведь не убилась же. Всё обошлось. Все хорошо.
Хендерсон отвернулась от неё.
— Павлин, — сказала она.
— Что?
— Может, примешь «Просвет»?
— Нет.
— Нет?
— Ещё рано.
Он зачем-то достал из-за пояса пистолет, и теперь он висел у него на пальце.
— Ладно, — сказала Хендерсон. — Как хочешь.
Павлин промолчал.
Хендерсон оглядела дорогу, поток машин, и в её глазах отразился весь долгий путь, который нам ещё предстояло проделать. А потом она повернулась ко мне, и я увидела эту даль в её взгляде.
— Ладно, уговорили, — сказала она. — Пусть девчонка садится за руль.
* * *
Дорога изгибалась по дну узкой долины, где с двух сторон были холмы, а на вершинах холмов стояли радиоантенны — трещали помехами, искрили синим светом. Павлин крутил ручку настройки, пытаясь поймать хоть какую-то станцию. Сигнал проходил, но искажённый. Звук, заглушённый помехами. Едва различимый шёпот в эфире. Мы ехали сквозь синие искры; сквозь мгновения, треск, свист и шёпот. Сквозь россыпь рассеянной информации, обрывки песен, молитв, колыбельных, человеческий голос, плач. А потом, в самом конце диапазона, Павлин нашёл станцию с чётким и чистым сигналом.
— Ага, нормально, — сказала Тапело. — «Радио Просвет».
Это была сложная математическая фигура, превращённая в подобие мелодии. Формы радиоволн. Тихая, медленная пульсация по всему спектру.
— Да ну его на фиг, — сказал Павлин.
— Нет. Оставь.
— Лучше поищи музыку, — сказала Хендерсон. — Что-нибудь громкое и убойное.
— Где я тебе поищу? — отозвался Павлин. — Ничего не работает.
— Это и есть музыка, — сказала Тапело.
— Поставь кассету. Моих «Blood Bucket'ов».
— «Blood Bucket»? Это не музыка.
— Твои «Blood Bucket'ы» сломались.
— Как сломались? Когда? Кто их сломал?
— Ты же сама и сломала, Бев. Ещё в Манчестере. Когда наступила на кассету.
— Блин. Что, правда?
— А я тебе не говорил, что умею играть на пианино?
— Павлин, умолкни, — сказала Хендерсон.
— «Радио Просвет» — это музыка, — сказала Тапело.
Да, наверное, да. В них была своеобразная красота, в этих официальных правительственных тест-сигналах. Строгое изящество чёткого кода, тайна: гипнотическая, убаюкивающая.
— Компьютеры блядские, — сказал Павлин. — Уж не знаю, чего они там пытаются разыскать.
— Останови машину, — сказала Хендерсон. — Я хочу писать.
— Потерпи.
— А я хочу есть, — сказала Тапело.
Девочка с радостью села за руль и без труда нашла нужный съезд. Мы поехали прочь от Лондона.
На побережье.
Машины на шоссе были, но в основном встречные. Дорога на юг была практически пустой. Павлин сыпал остротами и отпускал совершенно безумные замечания.
— Теперь нас уже ничто не остановит, — сказал он.
Иногда он начинал что-то петь, по строчке из разных песен, и часто оборачивался назад, к Хендерсон, и улыбался ей во весь рот. Я не знаю, что произошло, но всё изменилось, когда девочка села за руль. Всё пошло гладко: дорога свободная, ехать легко.
— У меня тоже когда-то был комп, — сказала Хендерсон.
— И что с ним стало?
— Я его выбросила. С моста. Добила из сострадания.
Тапело начала объяснять насчёт «Радио Просвет»:
— Они просто транслируют тестовые передачи, измеряют ответный сигнал. Пытаются отыскать упорядоченные элементы в этом хаосе. Найти некий смысл, некую систему. Вот такая задумка.
— Дурацкая, на мой взгляд, — сказал Павлин.
— А по-моему, хорошая, — сказала Тапело.
— И что, получается? — спросила я.
— Что?
— Ну, систему нашли? Или смысл?
— Ну, они доказали, что воздействие шума — величина переменная. В разных местах оно разное, и в разных моментах во времени — тоже.
— Это мы знаем, — сказала Хендерсон. — Мы в этом живём.
— И что внутри хаоса существуют различные неподвижные точки. Фиксированные участки. Скажем, определённые образы, которые как бы преследуют заражённого человека. Как навязчивые идеи, только извне.
— А ещё что-нибудь? — спросил Павлин. — Что-то хорошее есть?
— Если даже и есть, я об этом не знаю.
— Слышишь, Бев?
— И что теперь? — спросила Хендерсон.
— Я вот о чём говорю. Эти парни в правительственных лабораториях, у них там «Просвета» немерено, может быть, у них в крови тоже течёт эта холодная дрянь, как у одной нашей общей знакомой. — Павлин указал на Тапело.
— Какая холодная дрянь? — спросила Тапело.
— Ну такая. Холодная. Для объективного восприятия реальности. Я не знаю, что там у вас. Что-то, что убивает болезнь.
— Нет, все происходит не так.
— Да как бы там ни было. Я говорю о другом. Эти ребята, которые заседают в лабораториях… они же ничего не знают на самом деле. У них нет самого главного. Волшебства. А у нас оно есть. Они пытаются что-то делать, но при этом не представляют себе, что такое болезнь. Правильно, Бев?
— Абсолютно, — сказала Хендерсон.
— Ой, смотрите, — сказала Тапело.
