— Она красила губы, Марлин. Красила губы помадой. И пудрилась. Ты меня слышишь?
— Что? Перед зеркалом?
Хендерсон села рядом со мной.
— У них там висят зеркала, Марлин. У них в туалете висят зеркала, с подсветкой, и эта женщина, она красилась перед зеркалом, совершенно спокойно. Она любовалась собой и напевала себе под нос какую-то глупую песенку, а потом повернулась ко мне.
— И что она тебе сказала?
— Ничего. Улыбнулась, и все. Но ты меня знаешь. Меня это бесит. Меня бесит, когда кто-то мне улыбается без причины. Потому что это неестественно. Это не по-человечески. И самое главное, это противно. Вот её сумка.
Хендерсон вручила мне дамскую сумочку из какого-то блестящего голубого материала.
— Ты украла её сумку?
— Она мне сама её отдала.
Сумка была буквально набита капсулами в небесно-голубой оболочке с белой голубкой на каждой. Много. Даже слишком много. Я зачерпнула целую горсть, подержала в руке, высыпала их обратно в сумку.
— Блин. Это то, что я думаю?
— А ты попробуй.
Хендерсон открыла одну капсулу, просто раздвинула две половинки и высыпала содержимое мне на ладонь. Порошок. Я послюнявила палец, взяла чуть-чуть, на самый кончик. Облизала палец. Сладко. Как карамель.
— Фальсификат, — сказала Хендерсон. — Хотя какая-то капля хорошей вытяжки там есть. Но только капля.
— Где они это берут, интересно?
— Синтезируют. Это же чистая химия.
— Я имею в виду настоящую вытяжку.
— А кого это ебет?
— Да, наверное.
Хендерсон перевернула сумку, и всё, что в ней было, высыпалось на траву.
— Это действительно наше будущее, Марлин? Правда? Сплошные приходы, круглосуточно и ежедневно, без выходных? И все ходят обдолбанные и счастливые?
Среди голубых капсул была и косметика. Я взяла тюбик помады.
— Что, хочешь накраситься?
— Может, попозже.
— Ага, попозже. — Хендерсон положила в рот капсулу. Хорошую капсулу, из наших запасов. — Пусть нам будет хорошо.
— Ты на меня не злишься, Бев?
— Давай, — она отпила воды, — твоя очередь.
— Ты на меня не злишься?
— Марлин, бля, я тебя ненавижу.
— Да.
— Но я без тебя пропаду.
— В смысле?
— В прямом. Марлин, когда мы с тобой познакомились… слушай меня… слушай… я не знаю, как это правильно объяснить, но мы с Павлином… мы просто болтались без цели и не знали, куда податься, понимаешь?
— Да, понимаю.
— А теперь, когда мы с тобой ищем эти зеркала… у нас появилась какая-то цель. Да, именно так. Теперь понимаешь?
— Я всё понимаю. Беверли…
— Что?
— Нет, ничего. Я просто… ладно. Забей.
— Ты хочешь остаться здесь, да?
Я посмотрела на нашу машину. Механик уже растянул кусок целлофана над разбитым окном и теперь закреплял его чёрным широким скотчем.
— Марлин. Мы уже близко.
— Я знаю.
— Все очень просто. Мы найдём этого Джейми, который актёр. Да? И узнаем у него имя торговца. Ещё один осколок, и все.
— Но их больше. Кингсли хочет больше. Он хочет все.
— А не пошёл бы он на хуй. Один осколок — и хватит.
— Да, я тоже об этом подумывала.
— Ну вот.
— Ещё один, последний…
— Ага. А потом мы вернёмся к Кингсли. Отдадим то, что есть. Получим денежки за работу. И все, мы свободны.
Я закрыла глаза.
— А что делать? — сказала Хендерсон. — Нам нужны деньги.
Не дождавшись ответа, Хендерсон снова заговорила, и теперь её голос стал мягче:
— Блин. Слушай, ты тут ни при чём. Это Павлин во всём виноват. Да, Павлин. Этот его пистолет мудацкий. Он же его достал. Снял с предохранителя. Он собирался стрелять. Я не знаю. Марлин, я не знаю.
Она умолкла на пару секунд, а потом:
— У него неприятности, у Павлина. Старые долги. Ты не знаешь, Марлин, да и откуда бы тебе знать. Но нам нужны эти деньги.
Я открыла глаза. Такая холодная, словно во мне что-то выключилось. И Хендерсон, видимо, что-то такое заметила. У меня на лице.
— Ладно, — сказала она. — Как хочешь, Марлин. Забей на все. Да. Оставайся здесь. Это место как раз для тебя.
Я посмотрела на Хендерсон. Посмотрела на её лицо — такое красивое, странное, необычное. Но я не смогла посмотреть ей в глаза.
— Мне страшно, Бев. Очень страшно.
— Мне тоже.
— Но ты умеешь справляться со страхом.
— Ага. Я — потому что крутая стерва.
— Нет, правда. У тебя все получится. Если хочешь, возьми чемоданчик. Всё равно это вы выполняете всю работу. В последние дни я вообще ничего не делала. Мне очень плохо, я уже ничего не могу. Продайте эти кусочки. Забейте на Кингсли. Делайте что хотите. Я знаю, у вас получится.
— Марлин, я только что вымыла ноги. Я тут обоссалась недавно, если ты вдруг не заметила.
Я достала из сумки свой кошелёк, взяла деньги — не глядя, сколько взялось, — и протянула их Хендерсон.
— Вот возьми.
Хендерсон не взяла деньги. Она никогда не возьмёт то, что ей предлагают за просто так. Но она протянула руку, и взяла меня за подбородок, и развернула лицом к себе. Так осторожно, так ласково.
— Я, ты, Павлин. Эта новая девочка. Команда несчастных придурков. Теперь мы все вместе. Посмотри на меня.
Мне было страшно и как-то неловко и тягостно, что она придвинулась так близко, что она прикоснулась ко мне, но я уже ничего не могла сделать. Теперь я должна была на неё посмотреть.
— Ты не больна, Марлин. Ты не знала? Болезнь не в тебе. Она вовне. В пространстве, которое между нами.
— А тогда почему мне так плохо? Почему эта болезнь бьёт по мне? Что во мне есть такого, что так её привлекает? Моя семья…
Хендерсон поднесла руку к моим губам. В руке что-то было. Я это чувствовала.
— У тебя глаза разного цвета, — сказала она. — Один синий, другой карий.
— Разного цвета.
— Ты очень хорошая, Марлин. Ты знаешь?
— Правда?
Хендерсон положила капсулу мне в рот, и я раскусила её, и порошок высыпался на язык.
— Да, правда, — сказала Хендерсон. — И в этом, наверное, все и дело. Ты очень хорошая, очень добрая, а болезнь отняла у тебя ребёнка. С этим трудно смириться. Нельзя смириться. — Она дала мне бутылку с водой, чтобы запить порошок. — И что надо сказать?
