— Откуда ты это взял? — повторила она. — Кто тебе его дал?
Мальчик плакал.
— Кто? Назови имя.
Я не могла спокойно на это смотреть. То, что делала Хендерсон… это было ужасно. Так плохо.
— Назови имя, бля.
Они были так близко друг к другу. Можно было подумать, что они целуются. Но нет. Они не целовались. Мальчик что-то сказал, а потом Хендерсон резко встала, и ожерелье осталось в её руке. Она сорвала его с шеи мальчика, и бусинки рассыпались. У меня было странное чувство, как будто что-то внутри оборвалось, в тот самый миг чары рассеялись, и теперь я уже очень ясно видела мальчика; как он ползает по асфальту, по лужам, в грязи, как он пытается собрать бусины, пока они окончательно не потерялись. Но они потерялись — уже.
Бусины потерялись, я это знала.
Мальчик ползал на четвереньках, шарил руками по лужам. Мимо пробежала чёрная собака.
Хендерсон подошла ко мне.
— Ну, еб твою мать. Ты куда делась?
— Я…
— Наверное, зря я тебя взяла.
Я не знала, что сказать.
— Ладно, ебись оно все конём.
Хендерсон отошла прочь. Она шагнула к машине, а потом повернулась обратно ко мне. Подступила вплотную.
— Видишь, Марлин? — сказала она. — Видишь, что получилось? Так и должно было быть. Теперь ты понимаешь, что происходит, когда включается эта хреновина? Теперь понимаешь?!
Хендерсон пошла к машине. И я пошла следом. А что мне ещё оставалось? Павлин стоял у машины. Водительская дверца была открыта.
— Ну что? — спросил он. — Имя узнали?
Хендерсон кивнула.
— Коул. Томас Коул.
— Ну и?
— Он писатель.
— Ага. Что ещё?
— Ничего.
— Адрес узнали?
Хендерсон покачала головой.
— Нет.
— Парень не знает.
— Знает, — сказал Павлин. — Должен знать.
— Он сказал, что не знает.
— Господи.
— Павлин, посмотри на него. Посмотри. Что я ещё могла сделать?
— Хочешь, чтобы я…
Хендерсон открыла пассажирскую дверцу.
— Я найду адрес, — сказала она. — Сегодня.
— Хорошо.
Павлин на миг оглянулся, скользнул по мне невидящим взглядом и сел в машину. Я обернулась, вбирая в себя эту картину, залитую дождём.
Мальчик, Джейми — он все ещё ползал по лужам в отчаянных поисках бусин. Я посмотрела на театр. Бродяга, спавший у входа, теперь проснулся. Он стоял и смотрел на меня. Свет от неоновой вывески омывал его волнами цвета, название театра как будто парило в воздухе над стеклянными трубками. Словно буквы пытались вырваться. Я опустила глаза. У меня в руках была книга. Я не помню, когда я её забрала и где. Откуда идёт эта тьма?
Я повернулась к машине.
Тапело смотрела на меня сквозь прозрачную плёнку в боковом окне. Дождь так и шёл.
Лицо девочки таяло под дождём.
* * *
До отеля мы добирались долго. Машин было мало, но зато было много людей. Толпа растеклась по улицам, мешая движению. Толпа, омываемая дождём. Под скоплением неона, который теперь сделался ярче. Город, залитый водой и светом — жидкое сияние. Люди на улицах танцевали под громкую маниакальную музыку, под рваные ритмы. Люди, объятые светом, что струился потоками пара с мерцающих вывесок. Струи разлившегося языка. Слова, фразы, отдельные буквы, цифры, бренды и символы. Танцоры, одетые в зыбкие фразы, в испарения слов — они оделись в слова, как в плащи, как в шарфы и шапки. И носили их с гордостью, напоказ. Слова корчились на мокрых лицах, на голых руках и грудях. Одно лицо, выхваченное из толпы. Вблизи. Пламенеющая чужеродная маска, слепленная из названия товара, теперь запрещённого. Зыбкая, скользкая. А под маской — застывший взгляд.
* * *
Павлин покачал головой.
— Как-то мне это не нравится.
— В смысле? — спросила Хендерсон.
— В смысле, что-то с машиной. Не знаю. Она какая-то вялая. Плохо слушается.
— Она заболела, — сказала Тапело. Хендерсон обернулась к нам.
— Вот только не надо сейчас начинать…
— Она подхватила заразу. Болезнь у неё в проводах и в моторе, вообще — везде.
— Смотри, сейчас все нормально.
— Она умирает.
* * *
Хендерсон ушла искать этого Томаса Коула. Сказала, что пойдёт одна. Мы уже знаем, что бусины с ожерелья попали в нашу реальность через зеркальный осколок; он где-то здесь, в городе. Дожидается нас. Я представляю его себе: хрупкий, сверкающий, с острыми сколами — лежит где-нибудь в потайном месте, надёжно спрятанный. Мне представляется, как его достают, бережно, нервно. Осторожно касаются серебристой поверхности. Крошечное отверстие — прокол в ткани мира, заполненный серебром и туманом. Я вижу руку. Вижу. Как она проходит сквозь стекло, туда, вовнутрь…
Я как смогла описала, что было в театре. Но что это было? Можно ли мне доверять своей памяти? Слова расплываются пятнами по странице. Тонкий след чёрной ручки — как дым.
И вот я сижу, и пишу, и жду…
В тесном запущенном номере в каком-то паршивом отеле, далеко от моря. В конечном итоге к тому все и сводится. Здесь так много людей. В этом городе, в этом отеле. Я не знаю почему. Что привлекает сюда народ? Два последних свободных номера. Мы с девочкой — здесь. А где-то там, в дальнем конце коридора, — Павлин с Хендерсон.
Хендерсон…
Она ушла одна. Почему — одна? Взяла с собой один шприц. Наверное, чтобы расплатиться за информацию. Но почему она решила пойти одна? Почему Павлин дал ей уйти? Почему не пошёл вместе с ней? Вот он сидит. Пьёт, смеётся с Тапело. Похоже, он совсем не тревожится за Хендерсон.
Зато за меня все тревожатся, я это знаю. Я чувствую. Из-за того, как я вела себя в театре. Теперь за мной надо присматривать. Это слова Хендерсон. Прежде чем уйти, она сказала Павлину: Присмотри за Марлин. Они уже не доверяют мне. Мне нельзя доверять.
Кладу тетрадь ближе к свету. Из всех светильников, что есть в номере, работает только настольная лампа на тумбочке у кровати. Абажура как такового нет. Просто медный каркас и лампочка. И свет постоянно мигает. В углах притаились тени. Комната маленькая — и какая-то слишком загромождённая. Две кровати, деревянный стул, тумбочка между кроватями. Телевизор. Все дешёвое. Все подержанное. Все вразнобой. Ни туалета, ни ванны, ни раковины. Но зато есть пианино. Старое пианино у стены напротив кроватей. И ещё — маленький шкафчик с баром, подключённый к электронному счётчику. Но Павлин разомкнул провода, и теперь мы пьём на халяву. Главное, завтра, когда мы будем уезжать, изобразить полное недоумение, если наша афера раскроется. Если мы доживём до завтра. Если мы переживём эту ночь без…
