— Да нет, все нормально. Ещё не пора принимать «Просвет»?
— Попозже примем. Кстати, а ты принимала дневную дозу?
— Да, принимала.
— Я что-то не видел.
— Я принимала. Я уверена, что принимала.
— Точно?
— Я…
— Марлин, а хочешь послушать, как я пою?
— Нет. Я хочу, чтобы все поскорее закончилось.
— Да.
— Я хочу, чтобы все поскорее закончилось.
— Оно и закончится. Очень скоро.
— У Хендерсон все получится, да? Она найдёт того парня?
— Ты же знаешь, что да.
— Как его зовут?
— Томас Коул.
— Она найдёт его?
— Марлин, ты сядь. Расслабься.
— Да.
Я села на кровать. Наклонилась, обхватив колени руками, и уставилась на свои ноги. Только теперь я заметила, что хожу без одного носка. Мой левый ботинок был надет прямо на босую ногу. С чего бы это? Я что-то не помню, чтобы я снимала носок. Что происходит? Такой долгий, такой длинный день… и к чему всё свелось? К пропавшему носку? Я оглядела наш номер. Что-то здесь было, в этом помещении… что-то нездоровое. А иначе с чего мне так плохо?
Я взяла свою тетрадку. Она лежала тут же, на кровати — поверх кучи грязной одежды. Я подумала: вот она, моя история. Всё, что случилось со мной за последнее время. Всё, что я видела. Всё, что я делала. Вот она, моя тайна. Мой ключ к разгадке. Всего-то и нужно, что пролистать эти страницы, прочесть слова; и все снова наполнится смыслом. Я найду подтверждение себя — в этих записях.
И все же, когда я открыла тетрадку, я не смогла прочитать ни слова. Там всё было написано на каком-то чужом языке, страница за страницей — не поддающиеся расшифровке; слова расползались по бумаге, то сливаясь друг с другом, то расходясь. Слова как будто терялись под моим напряжённым холодным взглядом. Даже самые последние записи — они тоже все перемешались, бессмысленные, потерянные. Моя потерянная история. Лишь кое-где на отдельных страницах в этой дымчатой ряби чернил проступали более или менее чёткие строки. Слова, которые я не узнавала. Как будто их написал кто-то другой. Я слегка наклонила голову и поднесла тетрадь ближе к лицу. Да. Вот оно, на границе глухой тишины — слабое шипение.
Шум у меня в тетрадке.
Павлин опять заиграл, так что мне пришлось вжаться лицом в бумагу. Она была очень горячей и словно подкрашенной бледно-лиловым, как будто она сейчас вспыхнет пламенем. И да, там был шум. Он не стал громче, но сделался ярче, отчётливее. Он шёл не от записей — он шёл от обложки, из кармашка на обороте. От чего-то, что было в кармашке. Кусочек картона. Я достала его, рассмотрела. Картонный квадратик с белой окаёмкой. Я поняла: это была фотография. Вот только на месте, где должно было быть изображение, клубился туман, искрившийся точками красного, синего и жёлтого света. Они были похожи на звёзды, крошечные звезды. И шум шёл оттуда: от изображения, что поднялось на пару дюймов над фотографией и рассыпалось разноцветными искрами.
Что там было, на снимке?
Я взглянула на Павлина с Тапело. Они были заняты каждый своим: пианино, телевизор. Может быть, только я видела фотографию, этот странный эффект оторванного изображения. Но как я ни всматривалась в зыбкий образ, я не могла разобрать, что это. И только потом, через какое-то время, я смогла — нет, не увидеть, а вспомнить… да, мне было стыдно и больно, но мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, что там, на снимке.
Мы с дочкой. Свежескошенная лужайка за домом, где мы жили в то лето.
То лето…
Тот день, теперь растворившийся в клубящихся шепотах дыма. Я провела рукой над фотографией — рука прошла сквозь дрожащую дымку, и я ощутила искрящееся тепло.
Когда я клала фотографию на место, что-то выпало из кармашка. Ключ. Маленький серебряный ключик. От чемодана.
Хендерсон вернула его. Втихаря. Просто положила в кармашек на обложке тетради и ничего мне не сказала. Теперь я вспомнила, как потеряла носок. И мне стало легче. Всё-таки как хорошо, когда ты помнишь, что с тобой было. Я подложила под спину подушку и попыталась расслабиться.
На кровати лежал надкусанный сандвич с мясом. Повсюду валялись пустые крошечные бутылочки — из-под водки, виски и джина. Среди них затесалась губная помада в глянцевом синем футлярчике. Эти вещи. Наше немногочисленное имущество. Дорожные шахматы Тапело, шляпа Павлина, аптечка, несколько книг и журналов. Дорожный атлас Великобритании, открытый на середине: все эти города и посёлки, большие и маленькие, знакомые и незнакомые. Маленькая бумажка, которую мы используем вместо закладки, ярко-оранжевая, с надписью «На одного». «Алиса в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла. Я провела пальцем по картинке на обложке: Алиса входит в зеркало. Я посмотрела на аптечку.
Эти вещи…
Я же наверняка принимала лекарство. Дневную дозу. Должна была принять. Обязательно. Почему я этого не помню?
Из соседнего номера доносились какие-то звуки. Похоже, там, за стеной, занимались любовью — причём каким-то разнузданным способом. Мне было мутно и плохо, у меня кружилась голова. Я посмотрела на Тапело, вдруг смутившись, но та как будто не слышала этих воплей и стонов. Я смотрела на её затылок, на длинные чёрные волосы, собранные в узел. Мне показалось, что узел сейчас рассыплется. Уже рассыпается… Кто-то что-то сказал. Всего пару слов, но я так и не уловила их смысла. Мне было жарко, я вся вспотела. Я была переполнена до предела. В комнате было слишком много людей. Волосы у Тапело рассыпались по плечам. Неисправная лампочка нервно подрагивала и стонала. На страницах атласа копошились какие-то насекомые. У меня из тетрадки повыползали чёрные уродливые слова. Стены как будто придвинулись ближе. Где-то играла музыка. Какая-то попсовая песня. Я ощущала во рту привкус этой мелодии, вяжущей язык. Змея-волосок проползла по кровати. Из сандвича капал густой коричневый сок.
— Марлин? Ты чего…
Внезапный напор звука. Девочка прибавила громкости в телевизоре.
— Пожалуйста…
Шум сделался ещё громче. Я слезла с кровати и пошла туда, к девочке, спотыкаясь на каждом шагу. Я что-то ей говорила. Слова, просто слова, облако слов. Что-то скользнуло по полу. Метнулось прочь, от меня; что это было? На полу валялась картинка с тигром. Алиса тоже была где-то рядом, но она таяла, исчезала. Я больше не видела Тапело и Павлина — лишь участки пространства, пятна тепла и цвета. Комната растворялась. Всё стало зыбким и непостоянным. Мне показалось, кто-то назвал моё имя. Но имя распалось россыпью звуков. Звуки роились, как мошки.
Шум. Шум был повсюду.
Помехи, искажение сигналов. Шипение и треск.
И только одно оставалось нетронутым, чистым. Крошечная золотая вспышка. Цветок. Жёлтый цветок, оторвавшийся от обоев. Единственная неизменная вещь, за которую я могла ухватиться. Цветок, сотканный из голоса моей дочки. Её лицо, её сияющие глаза, они надвинулись на меня. Цветок сомкнул лепестки, заключая меня в себе, и тело как будто прошило болью, но лишь на мгновение, и теперь я была в безопасности, в жёлтой чашечке цветка, внутри, в этой колыбели из позолоченной темноты, когда лепестки соединились вплотную.
