Мне вспомнилась история Павлина. Всё, что случилось в прицепе. И всё, что было сегодня… наш поход в театр… вообще весь сегодняшний день, и последняя неделя, и все прошедшие недели, и Хендерсон на улице, под дождём. «Видишь, Марлин? — сказала она. — Видишь, что получилось? Теперь ты понимаешь, что происходит, когда включается эта хреновина?» Слова, сказанные с такой леденящей яростью, с такой злобой. А теперь я стою в этом вонючем сортире в дешёвом отеле и смотрю на обратную сторону зеркала.
Я знала, что должно пройти ещё сколько-то там минут, прежде чем «Просвет» подействует в полную силу. Так мне сказал Павлин. Ты там осторожнее, сказал он. Ты держись. И ещё он сказал, пусть мне будет хорошо. Но одна только мысль о моём лице, которое я уже столько не видела… Да. Хорошо. Я буду держаться.
Я перевернула зеркало лицевой стороной к себе.
Я перевернула его с закрытыми глазами. А потом открыла глаза.
И посмотрела на себя.
Вот она, я. Марлин. Марлин Мур. Тридцати пяти лет от роду. Кто я там? Журналист? Скажем так, я была журналистом. Мне не раз говорили, что я очень неплохо пишу, что я умею рассказывать, но теперь всё изменилось. Что значит «рассказывать»? Я не знаю. Никто не знает. История как набор сломанных жестов и знаков, растерявшихся по дороге оттуда сюда, когда все значения рассыпаются и ускользают. Ускользают, как сон, и все же… Мне удалось продержаться, дотянуть хотя бы досюда. Скрепить воедино отдельные части. Найти себе спутников. Хендерсон и Павлина. И эту девочку, Тапело. Особенную девочку. Вместе мы кое-что сделали, и чемоданчик заметно потяжелел с тех пор, как я начинала все это одна.
Кто я? Марлин Мур. Поток расплывчатых образов в зеркале. Я смотрела на себя и сама себя не узнавала. Я была для себя незнакомкой. Мы растворялись друг в друге, две незнакомки, разделённые зеркальным стеклом, под болезненным светом тускнеющей лампочки. И в какой-то момент отражение стало красивым. Да, я была очень красивой. Там, в зеркале. Блестящие волосы, привлекательное лицо, нежная улыбка. Я стала моложе. А потом — ещё моложе. Словно солнечный свет залил зеркало. Я даже не сразу сообразила, что это уже не я, что я смотрю на лицо своей дочери, а потом этот образ померк и исчез прямо у меня под рукой. Сколько времени мне понадобилось, чтобы это понять? Неужели так долго? Мои ещё влажные пальцы скользили по зеркальной поверхности, словно пытаясь схватить ускользающий образ. Почему я так долго соображала?
Анджела.
Теперь — другое лицо. Чудовищное. Голый череп, призрачно белый, со струпьями высохшей кожи. Но я знала, что все это — не настоящее. Сигнал был испорчен. В какой-то точке пространства между мной и моим отражением сигнал давал сбой. Вот в чём опасность. Шум, замкнувшийся на себе. Петля искажений. Лицо кричало из зеркала, и я сорвалась. Я ударила по стеклу ладонью. Но не смогла разбить зеркало. Только руку ушибла. А что мне ещё оставалось делать?
Я ничего не могла, ничего. Только стоять и смотреть, как она исчезает, эта вопящая мерзость. Теперь это было моё лицо. Лицо Марлин. Ещё расплывчатое и зыбкое, ещё не проявленное в полной мере. И эта Марлин смотрела на себя, на меня. Она все смотрела, смотрела, вцепившись взглядом в эту печаль, что захватила её и меня, нас обеих, пока препарат не подействовал в полную силу.
Миг, когда я узнала себя.
Эта женщина в зеркале, она опять становилась собой, настоящей. Одной рукой прикасаясь к стеклу, другой — проверяя, совпадают они или нет, эти две Марлин, зеркальная и настоящая. Но какая из них настоящая? Рукой — по стеклу, по морщинкам у глаз и на лбу, по спутанным волосам. Вот это — я? Да, я знала, что всё будет плохо. Но я не думала, что так плохо. И самое страшное — взгляд. Зрачки — два пятна темноты. Чёрная боль в глубине двух разных глаз, карего и голубого.
Марлин. Марлин Мур. Кто она? Тридцати пяти лет от роду. Она смотрела на себя. Журналист. Внештатный корреспондент. Наёмный работник. Потерянная душа. Дезертир. Разведённая женщина. Преступница. Воровка, пусть и по мелочам. Мать мёртвого ребёнка. И сама тоже ребёнок — внутри. Призрак — во многих смыслах.
Передатчик, приёмник.
Канал трансляции…
* * *
Я спустилась вниз, к стойке администратора. Там был телефон-автомат. Старик за стойкой с подозрением взглянул на меня и снова вернулся к своему паззлу. Я сняла трубку, опустила в щель пару монет и набрала номер Кингсли. Волны шумов на линии. Я не знаю, чего я ждала. Знаю только, что мне надо было хотя бы попробовать дозвониться. А потом в трубке пробился голос, как будто сквозь треск разгоревшегося костра, за многие мили отсюда. Искажённый, трескучий и призрачный. Даже не голос, а шёпот. Я прижалась губами к трубке.
— Алло. Алло. Это кто?
— Это кто?
— Это я. Марлин.
— …Марлин?
— Кингсли? Это вы?
— …это вы?
— Послушайте, я возвращаюсь домой.
— …домой.
— Все, с меня хватит.
— …хватит… хватит.
— Послушайте.
— …слушайте.
— Нет, вы послушайте…
— …слушайте… слушайте.
Старик за стойкой то и дело поглядывал на меня. Теперь он улыбался, но улыбался жестоко, как будто знал, что со мной происходит, знал все мои тайны. А голос в трубке шептал мне в ухо, отвечая мне тёмным эхом. Шелестящая ласка моей собственной тени.
— Кто вы? Как вас зовут?
— …вас зовут.
— Кто там с вами?
— …там, с вами…
* * *
Павлин с Тапело сидели на кровати и играли в шахматы. Под мягким и ровным светом настольной лампы. Телевизор был выключен, и всё было тихо, и никто не взглянул на меня, когда я вошла в номер. Какое-то время я просто стояла и смотрела на них — как они передвигают фигуры по доске.
— Хендерсон ещё не вернулась?
Павлин покачал головой и отпил из бутылочки с «адвокатом».
— Надо было идти всем вместе.
— Бев хотела пойти одна, — сказал он.
— Нам надо держаться вместе.
— Мы и так вместе.
— Нет, я в том смысле…
— И как туалет? — спросила Тапело.
— Что?
— Туалет. Там как, очень страшно? Потому что я тоже хочу, но пока терплю. Как-то вот не решаюсь пойти.
— Да, там противно.
— Я так и знала.
— Тут есть горшок. Под кроватью, — сказал Павлин.
— Ага.
— Я отвернусь.
Все вокруг было чётким и ясным; я от такого отвыкла.
— Знаешь, какая она? — спросил Павлин.
— Кто? — спросила Тапело.
— Беверли.
— Беверли? Она сумасшедшая.
