* * *
Теперь лампа стояла на дальнем конце стола. Девочка сидела в круге бледного, затенённого света, а рядом с ней, на кровати, лежала раскрытая шахматная доска.
— Что, не спится? — спросила я.
— Просто не хочется спать.
— А я поспала.
— Да, — сказала она. — Ты стонала во сне.
— Мне снился сон.
— Сон?
— Ага.
Я села на кровати, спустила ноги на пол. Я снова заснула в одежде. Только ботинки сняла и все. И сейчас одной ноге было холодно. Ну да. Я же была только в одном носке.
— Сон…
Я встала с кровати и открыла свою сумку, чтобы взять новую пару носков. Последнюю пару.
— А что тебе снилось?
— Не знаю. Не помню.
Мне давно ничего не снилось, с самого начала эпидемии. Я имею в виду настоящие сны. Шум проникал тебе в голову, в спящий мозг, и сны были как телевизор с миллионом каналов, которые ты смотришь все одновременно. Это было болезненно и опасно, и вечерняя доза «Просвета» как-то сдерживала этот натиск, ослабляла напор, так что в сознание пробивались лишь проблески сбивчивых образов. Проблески. Внезапное дуновение тепла от невидимого предмета. Вспышка тусклого света, тихий вскрик — вот и всё, что ты помнишь при пробуждении. Может быть, прикосновение к мягкому меху или к колючим шипам. Вот и все. Люди больше не видели снов, настоящих снов, но сегодня мне снился сон.
— С тобой все в порядке?
— Не знаю.
— А то вид у тебя…
— Какой?
— Марлин, ты сядь.
И я села. Села на кровать, чтобы переодеть носки. Всё попадало на пол: книжки, одежда, весь мусор, кусочки, обрывки, фрагменты нашего путешествия. Зачем это все нужно? И к чему это всё приведёт? Я растёрла руками лицо. Сон был где-то здесь. Он никуда не исчез. Чёрная комната, и вода, и…
Я схватила свою тетрадку, но сон ускользал, не давался.
— А тебе снятся сны? — спросила я.
— Конечно. Каждую ночь.
— Каждую ночь?
— Марлин, со мной все по-другому.
— Сколько времени?
Тапело взглянула на часы.
— Третий час.
— Хорошо.
Рука наткнулась на что-то твёрдое среди смятых простыней. Тюбик помады. Воспоминания.
— Вчера на меня что-то нашло. У автосервиса.
— Да, я знаю.
— Я словно выпала из реальности. Я потерялась.
— Беверли очень расстроилась.
— Правда?
— Ага.
— А ты? — спросила я.
— Что?
— Тапело, ты расстроилась, когда я потерялась?
— Я не знаю, — сказала она и добавила, помолчав: — Может быть, тебе надо было идти до конца. Когда ты сбежала. Может быть, тебе надо было уйти.
— Может быть.
Я смотрела на стену. На прямоугольник чистых обоев. Раньше там было зеркало, и Хендерсон его сняла. Но призрак зеркала так и остался.
— Я не сбежала. Я потерялась.
Я посмотрела на противоположную стену. Хендерсон перевесила зеркало туда. Лицевой стороной к стене. Так, чтобы оно закрывало дырку, которую я там нашла. Я подумала о двух зеркалах, повёрнутых друг к другу — с той стороны и с этой, в нашем номере и в соседнем. Я подумала о зеркалах, что смотрят сейчас друг на друга через дырку в стене. Я представила себе два глаза. Они по-прежнему там, с двух сторон. Глядят друг на друга, их отражения множатся, уходя в бесконечность на коротеньком расстоянии между двумя зеркалами. Очень ясная картинка в сознании. А потом, пока я смотрела на это зеркало, сон всё-таки вспомнился. Некоторые куски. Я придвинулась ближе к свету, чтобы все записать.
— Хочешь, сыграем? — спросила Тапело.
— Я работаю.
— Сейчас, пока ещё действует эта инъекция, ты, наверное, сможешь сыграть. В смысле, нормально сыграть. Может быть, ты даже выиграешь.
— Слушай, дай мне поработать, пожалуйста.
— Ладно. Как скажешь.
— Ага.
— Кто такая Анджела?
— А?
— Анджела. Ты разговаривала во сне. Называла её по имени.
— А что я ещё говорила?
— Ничего. Только имя.
— Анджела…
— Это твоя дочка? Павлин говорил, что у тебя была дочка.
— Дай мне поработать.
Это было действительно хорошо: писать. Потому что это была работа. Работа, которую я знаю и делаю очень неплохо или делала раньше, но сейчас у меня снова все получается.
— Я знаю лишь одного человека, у которого я не могу выиграть в шахматы, — сказала Тапело. — Это я сама. Ты себе представляешь, что это такое?
— Нет, не представляю.
— Это грустно, на самом деле. Да, именно так. Очень грустно.
Я подняла глаза. Девочка листала книжку. Ту, которую я украла. «Алису в Зазеркалье».
— Может, ты ещё встретишь кого-нибудь.
— Что? — Тапело взглянула на меня.
— Ну, не знаю. Какого-нибудь парня. Нормального парня.
— Нормального парня?
— Ну, в смысле…
— Слушай, не надо.
Я смотрела на неё. Она снова уставилась в книгу, потом посмотрела на шахматы, потом — снова в книжку.
— Тапело, помнишь, сегодня утром?
— Когда именно?
— За завтраком.
— И что за завтраком?
— Когда ты мне сказала, как я выгляжу.
— А, ага.
— Да. Я что, правда, такая страшная?
— Ну, это меня Хендерсон попросила сказать.
— Слушай, девочка, за что ты меня так не любишь?
— В смысле?
— Тапело, я тебе помогла.
— Ты мне помогла?
— Когда ты стояла там, на дороге. Мы тебя подобрали.
— Ну, если бы не вы, кто-то другой подобрал бы.
— Другой — да. Но таких, как мы, больше нет.
— Это точно, — сказала Тапело. — Других таких нет.
Она приподняла книжку.
— Я тут читаю… тринадцатую главу.
— Дай посмотреть. Там же только двенадцать глав.
— Есть ещё и тринадцатая. Кто-то её записал. От руки.
Я взяла у неё книжку. Она показала мне, куда надо смотреть. Новые слова…
— И что это значит?
Я опять посмотрела на зеркало, повёрнутое к стене, и снова подумала про два глаза, глядящие друг на друга.
