Она наградила меня презрительным взглядом: разве это так делают?
И тогда я почувствовал, что мне бросили вызов. Слабо или не слабо мне довести дело до конца? Конечно, не слабо! Если я не боялся топиться, прыгать без парашюта с трехсот футов, стрелять себе в висок из строительного пистолета, не говоря уже о не единожды распоротых запястьях и шее, то что тут говорить о самосожжении.
И тем не менее я ничего не мог с собой поделать. Разница была в том, что теперь Шива вопросительно смотрела на меня. И этот ее взгляд почему-то убивал всю мою решимость. Вы скажете, конечно, что мне просто недоставало уверенности в себе…
Она приблизилась ко мне еще на шаг. Видно было, что пока мои попытки высечь искру не произвели на нее сильного впечатления.
Именно в этот миг, если я ничего не путаю, в руках у нее появилась зажигалка, похожая на миниатюрную паяльную лампу — древний инструмент, которым в наше время уже почти никто не пользуется.
Шива снова пристально посмотрела на меня и щелкнула кнопкой. На мгновение из раструба зажигалки показался язычок пламени, который тут же погас. Затем Шива передвинула какой-то рычажок на зажигалке, после чего пламя снова вспыхнуло и горело дальше уже самостоятельно, безо всяких усилий с ее стороны.
После некоторого колебания я чиркнул трубой с большей силой. Вылетело несколько искр, однако керосин не вспыхнул.
Я испугался: а вдруг керосин впитался слишком глубоко в кожу или просто высох, и моя затея с треском провалится. Вот будет позор!
Бледно-голубое пламя ее зажигалки угрожающе мерцало в ночном воздухе.
Она приблизилась ко мне еще на шаг. Удивительное дело, но я испугался. Она собиралась сделать именно то, зачем я сюда пришел, — чего же я боялся?
Может быть, дело было не столько в страхе, сколько в чувстве собственности. Мое тело принадлежало мне, и только я имел право его уничтожить.
В тот момент я даже не задавался вопросом, почему она хотела, чтобы я это сделал, и почему это было важно, сгорит или не сгорит у нее на глазах какой-то незнакомец.
Еще один шаг — и она уже в футе от меня. В нескольких дюймах от края керосиновой лужи. С горящей зажигалкой в руке.
Ухмылка появилась на ее лице, когда она заметила, как слабеет хватка моих пальцев, сжимающих трубу. Что такое она затеяла?
Не успел я задуматься об этом, как она швырнула зажигалку к моим ногам. Керосин вспыхнул, и я вспыхнул вместе с ним.
Я успел увидеть через потекший струями горячий воздух, окружавший охватившее меня адское пламя, как расширились от наслаждения ее зрачки.
Чуть позднее мы сидели вместе на корточках на низкой крыше хранилища в самом центре скопления производящих яды заводов, которое было известно всем как Чумная Фабрика. Вокруг нас в непроглядной ночи вздымались абсурдные конструкции, лишенные всякой архитектурной логики и предназначенные исключительно для того, чтобы перекачивать токсичные газы и растворы от одного цеха к другому. Цехи напоминали компанию торчков, передающих по кругу шприц с отравой. Повсюду — на стенах, дверях, опорах и окнах — виднелись ржавые таблички с предупреждающими надписями.
«Опасно! Ядовитые вещества! Вход только в изолирующих противогазах!». «Вход в дневное время запрещен». «Только для персонала со спецпропусками». Большая часть этих табличек так сильно потрескалась и облупилась, что прочитать их было невозможно. Некоторые вообще болтались на последнем шурупе. Другие были густо покрыты граффити.
Шива сбросила рюкзак со спины и расстегнула на нем молнию. В воздухе вокруг нас повисло напряжение. Шива торжественно извлекла из рюкзака три устройства, над которыми она трудилась последние три дня.
Я осторожно заглянул за низкую стену, окружавшую крышу, и увидел, как двор пересекают двое рабочих в костюмах химзащиты и с усиленными противогазами. Рабочие толкали перед собой тележку на шинном ходу. На тележке покоилась приземистая металлическая бочка со знаком радиационной опасности на боку.
За день до того у меня снова начал барахлить желудок, и в тот момент я чувствовал себя так, словно проглотил рыбу-иглобрюха, которая уже раздулась у меня в животе до размеров густо покрытого шипами футбольного мяча. Мне хотелось сложиться пополам и орать от боли. Я подумал, что все наши с Шивой затеи за прошедший месяц так и не помогли мне справиться с этой болью — они только позволили мне на какое-то время от нее отвлечься.
— Вот, надень это, — сказала Шива, протягивая мне заранее сделанную сбрую, состоявшую из нескольких солдатских ремней, спаянных пряжками и обхватывающих мои грудь, поясницу и шею. На сбруе располагались три крепления: две маленькие стальные корзинки размером с пинтовую бутылку на бедрах, и еще одна, побольше — на спине (она была изготовлена из переделанной стойки для кислородного баллона). Шива вставила устройства, которые она достала из рюкзака, в крепления одно за другим, повернув каждое до щелчка фиксатора.
Я на все сто убежден, что Шива считала свои упражнения в подрывном деле видом искусства. Она проводила долгие часы в своей мастерской над чертежами и диаграммами, в то время как я пытался унять боль в желудке, глотая подряд все наркотики, которые ей удавалось добыть. Блюя кровью в ее потрескавшийся унитаз, я слушал в ванной комнате доносившиеся из мастерской звуки: стрекотание дрели, шипение сварочного аппарата, скрежет сгибаемого металла. Шива трудилась над внешним видом своих адских машин не меньше, чем над их внутренним устройством, изготовляя для них гладкие элегантные оболочки из размягченных под высокой температурой полимеров. И когда я стал понимать ее лучше, я увидел, что она получала наслаждение, бесконечно совершенствуя эти механизмы. Она делала это не вопреки тому, что они были обречены на уничтожение, а по этой самой причине.
Шива заставила меня повернуться, чтобы проверить в последний раз, надежно ли вошла бомба в паз бывшей стойки для кислородного баллона, а затем повернула обратно, лицом к себе. Ее глаза сияли от счастья. Она извлекла из рюкзака небольшую связку гранат, прикрепила ее к застежке на ремне, пересекавшем мою грудь, а затем откинулась назад полюбоваться своей работой.
— Великолепно! — сказала она. — Ты готов?
Я кивнул, поморщившись от очередного приступа желудочной боли.
— Болит? — спросила она, и я уловил что-то вроде озабоченности в ее голосе. Она волновалась не за меня — боялась, что болезнь может помешать нам завершить нашу вылазку.
— Терпеть можно, — ответил я.
— Ну и отлично.
Она нажала кнопку на каждом устройстве, приведя в действие часовые механизмы. Затем застегнула молнию на рюкзаке и накинула его обратно себе на плечи.
— Дай мне пару минут, чтобы убраться отсюда, — сказала она, а затем улыбнулась улыбкой то ли откормленного хищника, созерцающего только что освежеванную для него свинью, то ли ценителя искусств, созерцающего подлинник Моне. Я затрудняюсь сказать, какой из этих вариантов был для меня более оскорбительным.
