Я часто замечаю сотрудников, которые рассматривают эти пометки, пытаясь их расшифровать. Любой из них с радостью сверг бы, если мог, Руководителя Проекта с ее трона, выкинул бы ее на свалку, взгромоздился бы на ее место. Однажды я тоже попытался это сделать.
Но они не представляют себе, насколько она умна.
Иногда, как только на ночь выключают люминесцентные лампы, неотвязное и хаотическое жужжание которых действует на сердце, словно кардиостимулятор, она навещает меня в моей клетушке. Тихо-тихо, чтобы никто не услышал ее, хотя ей вряд ли что-то грозит, даже если ее застигнут за этим делом.
Она садится на край матраса, раздевается, затем раздевает меня, залазит ко мне под простыню и наши изуродованные тела идеально прилегают друг к другу, словно детали головоломки. Лежа в тишине, мы наслаждаемся теплом наших тел.
Поговаривали, что Руководитель Проекта полностью освоилась с одиночеством и способна существовать неограниченно долго без близости с другим человеческим существом. Я знал, что это правда, но я также знал, как трудно, почти невозможно, расстаться с ненавистной частью себя.
От самого себя не отречешься.
Разумеется, всем им известно, что я не такой, как они, поскольку это видно невооруженным взглядом. Их ненависть вызывают в больше заметные отклонения (такие, как мой деформированный череп, мои черные глаза, моя нелепая походка и моя потрескавшаяся кожа), чем те, которые не так бросаются в глаза (мои длинные черные волосы и мои груди).
Но только один из них смотрит глубже, не обращая внимания на все эти поверхностные различия. В то время как остальные чешут свои лысые макушки и расставляют крестики и птички на формулярах, прикрепленных к их планшеткам, он старается не терять меня ни на миг из виду. На руках у него — перчатки из толстой резины, защищающие кожу, когда он заливает химикаты в зародышевые камеры, и он постоянно ловко вертит в пальцах пробирку, не сводя с меня испытующего взгляда.
Я поворачиваюсь к покрытой приборами стене, на которой смонтирован рубильник, и опускаю вниз тяжелый рычаг. Комнату заливает лилово-голубое сияние, и клубы пара стремительно поднимаются над баками; разряд длится строго установленный отрезок времени.
Голуби где-то под скрытым сеткой потолком мечутся как угорелые. Но и тогда он не сводит с меня глаз.
Я работаю в отделе уже почти три месяца, и за все это время он не рассказал о случившемся ни коллегам, ни Руководителю Проекта. И все равно я боюсь, однажды он проболтается кому-нибудь о том, что видел, как я выбирался из зародышевой камеры, выплескивая на пол раствор, которым он собственноручно наполнял баки с самого первого дня эксперимента.
Рычаг рубильника возвращается в исходную позицию чем-то вроде часового механизма. В положенный момент сияние мгновенно гаснет, и с ним стихает бульканье вскипающей в баках жидкости. С тихим шипением последние клубы пара вырываются из-под решеток, а затем слышны шаги младших научных сотрудников, направляющихся к зародышевым камерам, чтобы записать показания приборов.
На этом моя работа заканчивалась: я отворачивался от стены, чтобы вернуться к рубильнику, только когда вновь потребуется пропустить разряд. Но и тогда, усевшись на крышке бочки с химическими отходами, словно некая механическая горгулья, он продолжал буравить меня взглядом.
Лежа под Руководителем Проекта — раковая опухоль, которую она исторгла из себя только для того, чтобы убедиться, что не мыслит без нее своего существования, — я слышу, как мы дышим в едином ритме. Она приподнимается на локте; прядь волос свисает с ее головы, скользит по шее, щекочет мои груди. Она по-матерински поглаживает мой живот, и когда наши бедра соприкасаются, судорога наслаждения пробегает по моему телу.
Она читает озабоченность в моих глазах, страх того, что породивший меня проект находится под угрозой, а вместе с ним, следовательно, и мое существование. Руководитель Проекта достает привязанную к запястью угольную палочку и пишет на стене уравнение, состоящее частично из греческих математических символов, частично из двоичного кода.
Она трудится над ним около минуты, затем внезапно останавливается, переписывает решение в блокнот на запястье, и снова ложится на меня.
На следующий день в комнате отдыха сотрудники нашего отдела готовятся к началу очередной смены. Я сижу на краю пластикового стула, согревая руки чашкой с горячим витаминизированным напитком, из которой не отпил ни глотка. У меня ужасно болит желудок, он утратил способность переваривать даже простейшую пищу.
Я чувствую себя еще более чужим, чем обычно, потому что в нашей команде появился новый сотрудник — Ответственный по Растворам, и, хотя он прибыл только сегодня утром, он уже оживленно болтает с работниками.
Мы быстро возвращаемся на рабочие места; я стою около рубильника и слушаю хлопанье птичьих крыльев над головой. Похоже, вчерашний разряд ускорил эволюцию наших мутантов в большей степени, чем ожидалось, поэтому я терпеливо жду, пока будут записаны все результаты. Воодушевление коллег позволяет мне слегка расслабиться; к тому же я замечаю, что никто не обратил внимания на физические и психологические странности нового Ответственного по Растворам.
Я украдкой рассматриваю, как он забирается на бочку с отходами и усаживается на ней. Его глаза — в отличие от глаз его предшественника — ничего не выражают. В них не читается ни обвинения, ни угрозы.
А в баках теперь плавают новые обитатели — маленькие черные рыбки, неизвестная прежде форма жизни, возникшая на свет благодаря знанию, которому лучше было бы так и оставаться тайным.
В какой-то момент в лабораторию посмотреть на наше новое достижение заходит Руководитель Проекта. Черные рыбки поворачивают к ней морды; кто-то обращает ее внимание на важность одновременного появления этой мутации во всех баках. Она кивает и записывает что-то сначала на стекле бака, а затем в блокнотике.
За все десять минут визита она только однажды удостаивает меня взгляда.
Сотрудники вскоре расходятся, предоставив ей возможность изучить новую мутацию самостоятельно.
Я вижу, как она слегка прикасается кончиками пальцев к стеклу и смотрит, как черные рыбки вьются, словно игривые терьеры, вокруг других населяющих бак особей. Я пытаюсь догадаться, не вспоминает ли она в этот миг ту ночь, когда, вознамерившись положить конец своей безумной гениальности, она погрузилась в зародышевую камеру. Похоже, она догадывалась о воздействии, которое окажет на нее зародышевая жидкость, и надеялась, что ее интеллект, растворившись в ней, воплотится в какое-нибудь красивое и опасное создание, которое можно будет изолировать или убить.
Но вместо этого раствор поглотил другую, более темную и жуткую часть ее личности — дверь в подземелье, где была заперта ее человечность, которая была причиной ее отчуждения от окружающих, а может быть, и самим этим отчуждением. Именно она была захвачена и извлечена раствором. Но без нее, без этой части, какой бы она ни была и какой бы природой ни обладала, она не могла жить.
