Милиция, надо сказать, пыталась бороться с плохим перекрестком. Они устанавливали дополнительные знаки, тщательно следили за тем, чтобы светофоры работали безотказно, периодически выставляли мобильные группы, приучая водителей к мысли, что на этой улице строго следят за соблюдением скоростного режима, а потом и вовсе прибегли к помощи «лежачих полицейских». Но все напрасно. Однажды я сам видел, как на перекрестке «поцеловались» два автомобиля, проползавшие со скоростью двадцать километров в час мимо стоящего у обочины милиционера. Повреждения оказались незначительными, и громче всех после аварии ругался постовой, честно не понимающий, как водители смогли столкнуться при таких обстоятельствах.
Когда я рассказал об этом Вальке, он лишь пожал плечами и пробурчал, что следует закрыть для проезда одну из улиц.
— Оттуда ездить нельзя.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я.
— То, что сказал.
И вернулся к учебникам.
Еще одно проявление странности?
Меня подмывало продолжить разговор, но в этот момент дверь распахнулась, и появился комендант общежития, лично провожающий Шамана в его покои.
— Классный у тебя кот, Гостюхин.
— Спасибо, Василий Иванович, — улыбнулся Валька.
Необычное дружелюбие коменданта, отставного военного, ненавидевшего кошек всеми фибрами души, объяснялось просто — за неделю Шаман передавил всех обитавших в подвале мышей. После такого подвига его право жить в общежитии никто не оспаривал.
— Зверюга, — уважительно улыбнулся Василий Иванович.
Разлегшийся на подоконнике Шаман холодно кивнул и отвернулся.
Предупреждение, с которого Валька начал наше знакомство, и история с Шаманом, указавшим наиболее благоприятное расположение кроватей, побудили меня искать элементы необычного в поведении соседа. Честно говоря, не знаю, что я ожидал увидеть. Гостюхин не разжигал в комнате благовония, не медитировал, не творил обряды, не разговаривал со своим котом, одним словом, вел себя как нормальный человек. И после нескольких месяцев наблюдений я обратил внимание всего на три детали, которые можно было трактовать как странные.
Во-первых, Валька был крупнее остальных первокурсников и держался как более взрослый человек. Присутствовало в его поведении и рассуждениях нечто, что подсказывало — он и на самом деле старше. С другой стороны, я точно знал, что в армии Гостюхин не служил. Поскольку посмотреть его документы возможности не было, я рискнул спросить Вальку в лоб, и он спокойно подтвердил мою правоту, сообщив, что пошел в школу в десять лет.
— Почему так поздно?
— Занят был.
— Чем?
— Учился.
— Где?
Он усмехнулся, но не ответил.
Во-вторых, Вальку обожали женщины. Помните историю, как он отправился провожать двух подружек и вернулся лишь через несколько часов? Так вот, это было лишь началом. Не в том смысле, что Гостюхин посвятил свою жизнь путешествиям по девичьим постелям, а началом того ажиотажа, который возник в общаге. Сам Валька держался достаточно скромно и пользовался своими выдающимися способностями весьма осмотрительно, а вот девчонки при его появлении млели и забывали обо всем, не в силах оторваться от зеленых глаз. Сами понимаете, что при таких обстоятельствах у него не могло не возникнуть проблем с мужской половиной общаги, однако два «серьезных разговора», закончившихся убедительными победами рыжего соблазнителя, заставили парней умерить пыл, и все продолжалось по-прежнему.
Ни до, ни после знакомства с Гостюхиным я не видел мужиков, которые бы производили столь сильное впечатление на женщин.
Но об этом его секрете я не спрашивал.
И в-третьих, Валька очень любил молоко.
С него-то все и началось.
С молока.
Когда я сказал: «Валька очень любил молоко», я имел в виду, что Валька ОЧЕНЬ ЛЮБИЛ молоко. Вот так, большими буквами.
Он пил молоко за завтраком, за обедом и за ужином. Он пил его всегда. Я ни разу не видел Вальку с кофе, очень редко — с чаем, все остальное время — или молоко, или спиртное.
Но при этом Гостюхин терпеть не мог ту жидкость, что разливают по пакетам на современных комбинатах. Во время одного из первых наших визитов в студенческую столовую Валька попробовал то, что подавалось под видом молока. Его стошнило. Я не шучу — действительно стошнило. Вывернуло наизнанку прямо в зале. Гостюхин позеленел, на его лбу выступили крупные капли пота, и он едва доковылял до комнаты, где сразу же бросился к кувшину с молоком. С настоящим, как вы понимаете, коровьим молоком. Глиняный кувшин Валька поставил на свою тумбочку в первый же день, и в нем всегда находилось молоко. Я пробовал — настоящее, только что из-под коровы.
Как Гостюхин ухитрялся его доставать? Где брал?
Я ломал голову почти месяц, пока однажды не вернулся домой чуть раньше, чем следовало.
Вечером я собрался в библиотеку, но по дороге в читальный зал у меня разболелась голова, и намерение погрызть гранит науки улетучилось. Я решил не издеваться над собой и отправился в общагу. Открыл своим ключом дверь, услышал, что Валька плещется в душе, и вошел в комнату.
И остановился как вкопанный.
Не потому, что услышал:
— Стой!
На Валькин голос я среагировал позже.
Я остановился, потому что увидел.
Глиняный кувшин стоял на полу в самом центре очерченного мелом круга. Тряпочка, которая обычно прикрывала горлышко, лежала на тумбочке, и я увидел, как кувшин медленно наполняется белой жидкостью.
НАПОЛНЯЕТСЯ.
То есть уровень поднимался.
— Как ты здесь оказался? — угрюмо спросил появившийся за моей спиной Валька.
Или не спросил. Просто бросил в сердцах. Но я все равно ответил:
— Голова… заболела…
— Какие мы нежные. Ну, заболела, ну и что? Сиди и читай учебник — сама пройдет.
Я обернулся, секунд пять разглядывал зеленые глаза приятеля, сглотнул и осведомился:
— Что происходит?
— Корову дою, — отрезал Гостюхин.
— Чью?
Тем временем молоко добралось почти до самого края кувшина. Валька оттолкнул меня, прошел в комнату, остановился у круга, прошептал несколько слов, наклонился и выдернул торчащий из пола нож. Затем осторожно поднял наполненный кувшин, поставил его на тумбочку и накрыл тряпочкой.
— Хочешь?
— Обойдусь.
— Как знаешь.
И он спокойно направился обратно в душ.
Так, будто ничего не произошло.
