Он просто стоял и смотрел на нее, а она, обмирая, дрожала – уже не от страха, а оттого, что не чувствовала на себе его взгляда – ни злого зеркала, ничего… Лишь едва различимое колыхание теней за матовым стеклом.
А потом на его лице – нереальном, как картина, – проступила улыбка. Легкая, едва тронувшая кончики губ, как улыбаются старому приятелю, с которым видятся каждый день, но не прочь почесать язык и сегодня, потому что человек хороший, ему рады, и это…
Эта улыбка…
Ей. Для нее.
Она точно не помнила, но, кажется, она оглянулась. Может быть, там, за спиной, стоял кто-то еще, такой же матовый и непрозрачный? Эта улыбка не могла быть ей. Даже когда мама улыбалась ей, в мамином зеркале были жалость и боль, от которых тоской стискивало горло, а на глаза наворачивались слезы, но плакать было не надо, плакать было нельзя, потому что от этого боль и тоска в зеркале вспыхивали так, что щемило сердце и мама вдруг зажимала рукой рот и бросалась с кухни и, закрывшись у себя в комнате, выла так, что даже через дверь и сквозь подушку было слышно…
Но сзади были только кусты.
А мужчина, подкинув трость и перехватив ее посередине, как жезл, шагнул к ней…
Потом, много позже, вглядываясь в свою память из дали будущего, через лупу опыта и знаний, она рассмотрит в этой улыбке жалкую маску дружелюбия, за которой, почти неприкрыто, выглядывали довольство и издевка, с какой может таскать за уши и хвост маленького тигренка тот, кто прекрасно знает, как смертельно опасны эти милые пушистые игрушки, когда вырастают. Знает, какие шрамы оставляют их когти, даже если сумел вырваться из этих лап, но пока это тигренок, доверчивый, глупый тигренок…
Потом. Много позже. Но тогда ее еще слишком слепили зеркала. Она привыкла видеть не лица, а зеркала. Да и от тех желала закрыться. Тогда эта его улыбка была такой же ослепительной, как золотой перстень на его пальце, сверкавший на солнце.
А потом – бредящая наяву от этой улыбки и этого странного зеркала, которое было не маленькое, а большое, настоящее, но не злое! – она впервые почувствовала на своей коже теплые мужские пальцы. Пальцы скользили, стягивая с плеча бретельки простенького ситцевого платья, а его губы скользили по ее шее, за ухом, снова шее, по щеке – и впивались в ее губы, и ей хотелось плакать, ей хотелось рыдать, кричать, ее сердце разрывалось от желания сделать что угодно, что угодно, только бы он не пожалел, что подарил ей эту улыбку, чтобы эта улыбка не пропала, не развеялась сном, о, что угодно, только не это! Она что угодно сделает для него! И она целовала его руки, целовала его пальцы, осыпала поцелуями его золотой перстень, пока он медленно опускал свою руку и ее голову, уже придерживая другой за затылок, направляя ее пыл в нужное русло…
Я вырвался, вытолкнул ее щупальце и все, что она толкала в меня.
Диана, чуть помедлив, неохотно отступила.
Схлынуло.
Но я не сразу пришел в себя. Воспоминание было ярким, как мое собственное. Вот только…
Это ведь и не ее воспоминание. Не Дианы.
– Да ведь это не вы! Вы же не свое показывали! – Это я чувствовал. Знал.
– Вот именно, что не мое! – с досадой сказала Диана.
– Тогда что же это?.. Чье?.. Зачем?
– Это ваша последняя соломинка, Влад.
И она снова коснулась меня – чуть-чуть. Бросив на этот раз не яркую картинку, а полупрозрачный образ…
Маленькое чудовище, пришедшее убивать. Дикий звереныш, опасный, но глупый. Она почти подчинила его, но добить не успела. Не смогла. Когда попыталась схватить его за шкирку, вместо шерсти наткнулась на иглы. Не смертельно, но больно, очень больно. Хватка ослабла – и звереныш вывернулся…
Я хмыкнул. Интересно же она меня воспринимает… Но, кажется, я понял, что она имеет в виду.
– В таком случае это не соломинка, а капкан, – пробормотал я, глядя в темную поверхность стола. – Нечего хватать за шкирку. И нечего шарить в чужих сундучках…
Диана что-то сказала.
– Что? – Я поднял на нее глаза.
– Странно… – тихо проговорила Диана.
– Что?
– Вы хмуритесь.
– А что должен? Радоваться?
– По крайней мере, вы должны быть довольны, что получили то, что вам поможет спастись. Но вы хмуритесь…
Я ухмыльнулся.
Спастись… Если бы я думал, что не смогу пробраться мимо нее незаметно и мне придется драться с ней – одному, в ее логове, разворошенном…
Я почувствовал, что моя ухмылка превратилась в кривую гримасу, и перестал скалиться. Кого я обманываю? Диану? Да если бы я думал, что не смогу пробраться мимо и гривастая обязательно меня заметит…
Или пошел бы?
– Я не понимаю, – сказал я.
Она вскинула бровь. Это у нее получалось великолепно.
– Чего именно мой господин не понимает?
– Если то, что вы мне дали, в самом деле может помочь…
– Уверена.
– Как же легко вы подставляете одну из таких же, как вы.
– Мне будет жаль, если вы погибнете, Влад.
Я внимательно посмотрел на нее.
А это правда соломинка?
Или еще одна ее ловушка? Очередная.
– Мне будет жаль, верите вы в это или не верите. Но мне действительно будет жаль.
– Ну да… Жаль… А тот мальчишка, в крови которого ты купалась? Его тебе тоже было жаль?
Диана смотрела мне в глаза. Тихо спросила:
– А вы как думаете, Влад?
Я потер шрам на шее. Старый, почти слился с кожей, но я его чувствую не кожей. Слишком хорошо помню, как он появился. Слишком хорошо помню ту чертову суку – чертову, как и ты! – которая его оставила. И только чудо заставило ее нож остановиться.
Чудо.
Рука Старика.
– Жаль… – Я хмыкнул. – Как было жаль всех тех, что лежат теперь на проплешине?
И может быть, не одной. Не только на этой. Может быть, были и другие? В других местах, в другие времена… Сколько тебе лет на самом деле, чертова тварь?
– И их тоже…
Она на миг опустила глаза и тут же подняла.
Черт возьми…
Не знаю, можно ли ей вообще верить.
Сейчас, глядя в ее глаза, я видел печаль.
Сейчас, глядя в ее глаза, я бы поверил в то, что она все это время едва сдерживала эту печаль, а вот теперь не смогла с ней бороться, – поверил бы, если бы всего минуту назад она не осадила меня такой же резкой сменой интонации, хлесткой, как пощечина.
А теперь ласковое чмоканье?
Нет-нет! Нельзя ей верить.
– И их тоже, хотя вы едва ли верите мне, Влад… Боюсь, вам этого просто не понять. Пока еще не понять. В этом ваше счастье… Вы еще не ощущали себя в теле, которое сделали совершенным, но которое вдруг ломается… Вы не верите мне…
