– Не понимаю. Как можно спарринговать с прирученным слугой? Он же как марионетка, не может оказать хозяйке ни малейшего сопротивления… Все равно что играть в салочки с белкой, после того как ее переехал грузовик.
– А кто говорит про раздавленного?
– Но… – Я потер висок. Или я её неправильно понял, или… – Но если он не раздавленный…
– И более того: бывший охотник… – подсказала Диана с улыбкой.
– Но…
– Вас что-то смущает, Влад?
– Разве бывают такие, кто идет в слуги добровольно…
– Еще как бывают. Нам есть что предложить взамен. Вечная молодость, например.
– За жизни мальчишек.
– Многих это не останавливает.
– Но не бывших же охотников!
– Почему же?
– Если бы их соблазнила вечная жизнь… такая вечная жизнь…
– И вечная молодость…
– …они бы, наверно, не стали охотниками. Сразу бы набивались в слуги.
– Нам есть что предложить и помимо вечной жизни…
– Например?
Диана пожала плечами, чуть погрустнев.
– Вы разве не помните Карину?
– И что?.. – начал я и тут сообразил.
И где-то на краю сознания, дробным эхом, простучали слова Виктора: «Щенок, щенок, щенок…»
– Тот усатый… – пробормотал я.
– Да, – сказала Диана. – Петр. Он очень долго не хотел принимать этого. Но… – Диана грустно улыбнулась. – Есть вещи, пред которыми любые слова, идеи и отвлеченные идеалы всего лишь прах…
Она замолчала, глядя на меня. Будто ждала ответа.
Я тоже молчал.
Ее слова подталкивали к той дверце памяти, которую я не хотел открывать. Хотел оставить намеки и слова там, внутри, и постепенно забыть о них, будто их и не было…
Диана вздохнула, опустила глаза.
– Необязательно ради своей вечной жизни… – задумчиво проговорила Диана, может быть, больше для себя самой. – Мужчины в чем-то благороднее женщин… Расплачиваться чужой жизнью за свою многие не хотят. Но за жизнь другого… А в особенности – другой… Страх перед своей смертью мужчины способны преодолеть, но не в силах вынести ужаса чужой старости. Не могут перенести мысль, что тот волшебный цветок, что околдовал их любовью, – само совершенство, легкость и квинтэссенция жизни – растрескается морщинками, располнеет, потом ноги одрябнут подкожным жиром, отяжелеет грудь, обвиснет кожа, лапки у глаз расползутся морщинами на виски, на лоб, на шею, все усеют пигментные пятна… Даже самые сильные мужчины не могут перенести мысли, что совершенство, похитившее их сердце, обречено исчезнуть. И исчезнуть так скоро, слишком скоро… обернувшись распадающимся куском плоти, но еще узнаваемым, еще несущим напоминание о совершенстве в прошлом, – и оттого еще страшнее, еще глубже отчаяние потери. Потери безвозвратной. Навсегда…
– Это тоже слабина…
– Что? – Диана пробудилась от грез наяву.
– Это слабина. Такая же, как и страх перед своей смертью.
– О нет. Это вовсе не слабость. Это первый лучик настоящего света, пробившийся за шоры.
Я поморщился. Шоры… Меня волновали не какие-то иллюзорные шоры, а кое-что другое, и, боюсь, куда более реальное. Куда реальнее…
Черт бы ее побрал! Я надеялся, что те обрывки так и канут на дно памяти, затянутся илом других воспоминаний…
Я посмотрел на часы. Еще нет и девяти утра.
Виктор назначил встречу вечером… До вечера еще далеко, но я поднялся, накинул плащ и сбежал к «козленку».
Есть у меня еще одно дело. Еще вчера я не смог бы его решить. Сегодня, пожалуй, можно.
Глава 2
ТЕНИ
Да, теперь за домом никто не следил.
Утром в городе был дождь. Земля раскисла, но вокруг дома ни одного свежего следа, ни одной рифленой полосы от шин. Там, где раньше стояли их машины, пусто.
Конечно, они могли бы бросить машины где-то в другом месте… Но почему-то я был уверен, что их здесь нет. Может быть, предчувствие? Оно убеждало меня в этом?
Я один на всем пустыре, я чувствовал это. Знал.
Тучи уходили белесыми полосами на запад, яркое солнце било в глаза, кажется, со всех сторон – и с неба, и с лиловатых кустов, покрытых сверкающими каплями.
Намокшая, жирная земля – черная-черная. Бугры словно стали больше. А стены дома почти такие же голубые, как небо…
И – предчувствие.
Я как никогда сильно чувствовал, что оно у меня есть. Что ему можно верить больше, чем самому себе, и сейчас оно со мной, окружив меня со всех сторон. Я будто чувствовал этот пустырь, холодный и пустой – ничего, кроме голых прутьев и кустов… И дом глыбой посреди пустыря, но такой же холодный, как и все вокруг. Пустой.
Никого.
Только слепящее солнце и небо синее-синее, по-осеннему глубокое. Такое же глубокое, как тогда, в то утро, такое же яркое и солнечное…
Кажется, зажмурюсь, тряхну головой, открою глаза – и они будут здесь. Борис и Виктор, вылезающие из машины, и Гош рядом, и я – осоловелый после сна, но так хорошо, так спокойно… мы сделали это, мы сделали… и впереди уверенная, уютная громада дома, и призрачный ветерок дьяволицы на висках, и Старик сейчас распахнет дверь…
Я не мог больше глядеть на эту глубокую синеву. Не мог больше стоять под ней. Она обещала мне то, чего я не могу получить…
Уже никогда.
Чавкая по грязи, я зашагал к дому.
Дверь была прикрыта, но не заперта. Я шагнул внутрь и остановился, прислушиваясь.
Странно…
Привычная тишина дома была какой-то другой, незнакомой. Пустая и заброшенная… Может быть, потому, что нет холодного ветерка на висках. Ее робких касаний-улыбок…
Я сглотнул. Я знал, зачем я сюда приехал.
Налево. Я хотел туда пойти. Но я стоял. Стоял и ждал не знаю чего. Я боялся туда идти.
Сначала повернул направо. Туда, куда ходил обычно. К гостиной, кабинету, кухне… Медленно. Внимательно разглядывая пол, стены…
Не знаю, чего я боялся больше: ожившей памяти, жгучей, как кислота, – это было, но этого больше не будет… никак… никогда! никогда!! – или чужих следов, окурков, испоганивших ее.
В гостиной ничего не изменилось. В кухне тоже. А вот кабинет…
Здесь было почти как прежде. Ни чужих следов, ни беспорядка – только пусто. Огромный стол Старика был непривычно, нестерпимо пуст. И книжный стеллаж. Две полки зияли пустотой, как выбитые зубы. Те, где стояли книги чертовых сук. И подлинный «Malleus Maleficarum», маленький, в немом переплете из грубой кожи с железными набивками на углах…
Впрочем, что-то из этого должно быть у Виктора. Копия Malleus'а-то уж точно.
