Я криво улыбнулся, но его уже почти не слышал – я слушал руку. Проклятые иглы опять натягивали невидимую плеву, вот-вот прорвут и пустятся в пляс…
Опять…
Господи, как же быстро. Ведь двенадцати часов не прошло…
И хуже всего, что это не только боль. Не просто боль. Что, если после этих двух приступов к большому и указательному пальцам добавится…
– Эй!
– А? Что?
Виктор тряс меня за плечо:
– Уснул? Вставай. Пошли.
– Да… Ты иди, я еще немного… Потом…
– Какое «потом», горе? Пешком пойдешь, что ли?
Катя уже упорхнула, я сжимал упаковку аспирина в кармане, но Виктор был прав. «Козленок» отсюда в сотне с лишним верст… и этот жалящий танец, все набирающий силу! Я едва держался, чтобы не кусать губы, чтобы не выть в голос.
Я пробормотал что-то: мол, сейчас, иди, я только подожду, чтобы все запаковали «собачкам», и приду.
– Угу… – кивнул Виктор, криво ухмыляясь. – Собачкам… С-сучкам.
Ну иди же! Иди, черт тебя подери!
Я едва дождался, пока он подзывал человека, пока кивал на стол, пока шутил про цепную суку, а потом где тут можно поправить галстук… пока уйдет вслед за Катей.
Тогда я вытряхнул в стакан несколько таблеток, но их ленивое шипение на донышке – нет, это выше моих сил! Я вытряхнул их из стакана в ладонь, разгрыз, чувствуя кусачую горечь на языке, другой рукой уже наливая воды в стакан. И еще один стакан, и опять залпом. Чтобы быстрее растворялось.
В животе бурлило, пузырьки щекотали глотку и горло, но это было как во сне, нереальное – потому что в руке… о господи, только бы не заорать, только не заорать…
Кто-то сунул мне в руки большой и тяжелый бумажный пакет, в котором шуршали и хрустели пластиковые тарелочки, но в себя я пришел уже в коридоре, когда нараставшая боль… замедлилась, замерла и покатилась обратно, иглы все еще бешено срывались в руку с невидимых струн, но уже тупее, не такими нестерпимыми укусами…
Утер рукавом капельки холодного пота со лба.
Легче. Но лучше минутку еще постоять. Я уже мог думать, но еще надо дождаться, чтобы и скулить от боли перестал…
Я отогнул портьеру на окне, выглянул – как там Виктор?
Но прямо под окном была Катя. Прямо под фонарем, где оставила свой громадный мотоцикл. Она стояла рядом с ним, положив руку на руль, но, кажется, не замечала ни руля, ни режущего глаза света фонаря, ни самой себя…
Всю ее решимость и воодушевление как корова языком слизнула. Словно ее выключили. На лице пустота пополам с каким-то удивленным разочарованием…
Я вдруг понял, что она просто не знает, что теперь делать. Этот вечер, эту ночь… до завтра. До того, как продолжится то, что стало ее жизнью последние два года.
Она даже не заметила, как к ней сзади подошел Виктор.
Шлепнул ее по заднице. Катя взвилась, но Виктор уже крепко обхватил ее сзади, прижал к себе, обнял, и Катя подалась под его руками. Прильнула по-кошачьи, требуя еще упругой ласки. Прижалась щекой к его щеке.
Но не было ни поцелуев, ни улыбки, он только что-то шептал ей, нежно и серьезно, и вдруг она закусила губу и сморгнула, но все равно глаза блестели от слез…
Я задернул штору. Постоял в теплом полумраке коридора пару минут, а когда вышел, нарочито громко хлопнул дверью, но Кати уже не было.
Виктор ждал в машине.
Я хотел сесть, но получилось – плюхнулся в кресло. Хотя и не пил ни капли. И дверца хлопнула слишком громко.
Боль в руке отдалилась, но вместе с ней и все мое тело. В голове опять стало ватно. Все вокруг будто через стекло… через воду…
И музыка, грохотавшая из динамиков, и дрожь машины на старой дороге, и пролетавшие за окном фонари…
Нет, если дойдет до дела, даже такое обезболивающее к черту.
Запоздало я сообразил, что Виктор что-то сказал.
– Что?
– У тебя с ногой все в порядке?
– С ногой?..
Нога… Про ногу я уже почти забыл. Там было чуть серьезней царапины, такие штуки зарастают на мне лучше, чем на собаке. Нога… Эх, если бы дело было в ноге…
– Лицо у тебя какое-то… Словно почернело.
Я снова отвернулся. Уставился в темноту с бегом оранжевых фонарей.
– Заражения нет?
Я помотал головой: нет. Но это напомнило мне, что я хотел у него спросить.
– Ты когда уходил, Старик сколько тюбиков вколол своей девочке?
Виктор поморщился:
– Не надо об этом…
– Так сколько?
– Два.
– Точно?
– Точно, точно…
– А себе?
– Тоже два, я же тебе говорил… И хватит об этом. Они могли взять его раненым, могли взять живым, но это ничего не изменит. С такой дозой… Это уже не Старик, понимаешь?
Два… И ей два, и себе два…
Столько же… И если когда-то он и был сильно крупнее своей девочки, то давно, до тех пор пока не остался без ног и руки. Массой они сравнялись, крови в обоих должно было быть приблизительно одинаково. И с одинаковых доз этой дряни…
Я покачал головой.
Нет, не стыкуется. Никак не стыкуется.
Виктор глянул на меня, с трудом сдерживаясь:
– Ну чего у тебя еще? Я же тебе все рассказал!
– Два – точно?
– Я же сказал: своими глазами видел, как он вкалывал себе эту дрянь!
– Два – точно?
– Слушай, Храмовник…
– Точно?!
– Да! Точно! Сам видел! Сам помогал! Зачем тебе? Что это изменит – теперь?!
Я уставился в окно.
Если двойная доза дряни была и в его девочке, и в его собственном теле… Почему же кровь была разная? В одном месте черно-зеленая, явно с той дрянью. А в другом куда светлее…
Виктор сделал музыку тише:
– Ну в чем дело, Храмовник? Ну что у тебя опять?
– Он ей вколол сразу, а себе поставил капельницу, так?
– Ну…
– А если оно не успело влиться? Не успело целиком? Если та сука взяла его раньше?
– Мало того что ты дурак, так еще и упрямый дурак, Храмовник! Ты же видел, как капельница работает. На девочке-то его видел? Десять минут – и все всасывается… В последний раз тебе говорю: забудь про Старика, его больше нет. Все, хватит… Хватит! Ты меня понял?
– Похоже, капельница сработала иначе…
Виктор нахмурился:
– Что?
– Кровь была разная.
