Женщина, назвавшаяся Ольгой, хихикнула. А сидящий за рулем Гарик ответил, слегка запинаясь:
— Едем к тебе. Как договаривались.
«Ага, как договаривались! А сам на каждом светофоре лезет к Ольге под платье! А она хихикает! А ведь договаривались подождать до квартиры…» Мысли путались.
«Почему она не выбрала заднее сиденье? Гарик ей больше нравится?» Кровь вскипала и тут же успокаивалась. Драться с другом Славику не хотелось. Лень было, если честно. Последний коктейль оказался лишним. Но и произвести впечатление на Ольгу хотелось, показать, что он — ого-го! Не то что какой-то там Гарик… А как покажешь? Спереди вновь послышалось подозрительное шуршание. Темные фигуры соединились.
— Хватит целоваться!
Ольга снова хихикнула. Гарик пробурчал что-то невразумительное. Тем не менее фигуры разошлись — загорелся зеленый, и Гарик дал по газам. Славик уже собрался треснуть ему по репе — нашлись все-таки силы, — как его взгляд упал на знакомое здание. Офис отцовской фирмы. «Сейчас я покажу, кто из нас крут!»
Молодой человек надавил на ручку дверцы.
— Ты куда? — Гарик успел ударить по тормозам, и только благодаря этому его приятель не выкатился из автомобиля на ходу. «Мерседес» встал у тротуара.
— Ждите здесь!
— Как скажешь.
Гарик не возражал.
«Я вам покажу!»
Обида и пьяная удаль окончательно поглотили Славика. Он выбрался из машины, шатаясь, обогнул здание и забарабанил в дверь запасного выхода.
— Эй! Открывай хозяину!
На мониторе появилась его физиономия. Двое находящихся внутри охранников переглянулись, выругались, но дверь отворили:
— Добрый вечер, Вячеслав Вячеславович.
Протестовать против позднего визита они не рискнули: папаша во всем потакал отпрыску.
— Спасибо за службу, орлы! — пьяно провозгласил Славик и нетвердой походкой подался на второй этаж, где располагался кабинет отца.
* * *
Комнату поглотила кромешная тьма, лишь свеча мерцала в сердце мрака. Едва-едва…
Маленький, слабенький огонек обычной свечки пытался противостоять черноте, но безуспешно. Свет огарка не дотягивался до стен, не бросал на них причудливых отблесков, не порождал тени.
Казалось, тьма сложила над фитилем ладони, оставив только маленькое отверстие, через которое виднелся огонек. Не более. Или что не свеча умирает в центре черной комнаты, а висит во тьме нарисованный язычок пламени, каким-то чудом ставший видным во мраке.
Казалось…
На самом же деле свет огарка забирал сидящий перед ним Гончар. Весь свет, что порождала черная свеча. Вдыхал его, впитывал, притягивал.
И если бы хоть кто-нибудь мог разглядеть свечу в другом мире, в том, куда переносил ее свет Гончар, он бы увидел малюсенькое солнышко, поднявшееся высоко-высоко в небо и испустившее один-единственный лучик, который стремительно помчался по московским улицам. Тоненький, призрачный лучик не рассеивался в огнях ночного города. Не растворялся в окнах и рекламных огнях, слабел чуть-чуть, удаляясь от дома, но не исчезал, упрямо тянулся к цели.
Лучик проскользнул в окно и коснулся лба спящего на неудобной кровати человека.
Человек вздрогнул.
— Ты во всем виноват, — прошептал Гончар. — Это сделал ты. Ты все придумал. А теперь раскаиваешься.
Человек сморщился, словно собираясь заплакать, застонал, но не пошевелился. Казалось, ткнувшийся в лоб луч пригвоздил его к месту.
— Ты это совершил. Ты давно его ненавидел. Он превратил твою жизнь в ад, а тебя — в раба. Ты хотел освободиться. Больше всего на свете ты хотел освободиться.
Из закрытых глаз человека потекли слезы.
— Но теперь ты понял, что свободы нет. Ты ошибся. Тебе плохо. И ты расскажешь об этом.
— Расскажу, — прошептал человек. — Я преступник. Я убил Арифа.
Четыре таблетки обезболивающего зашипели в стакане с водой. Левой рукой Гончар держался за раскалывающуюся голову, а правой торопливо размешивал таблетки чайной ложечкой. Металл позвякивал о стекло, но происходило это не потому, что Гончар мешал не глядя — сил открыть глаза у него не было, — не потому, что торопился, а потому что рука дрожала. Сильно дрожала. Боль в голове была такая, что тело едва не сводило судорогой, Гончар держался из последних сил и едва услышал, что шипение прекратилось, вытащил ложку, схватил стакан и поднес его ко рту. Жаль только, что боль не уйдет сразу, что впереди еще бесконечные пять, а то и десять минут. Одуряющие. Страшные. Он отставил опустевший стакан, опустился на пол, прижался головой к холодной стене и застонал.
Но главное сделано: Собиратель Тайн свободен от любой другой работы, кроме той, ради которой ему помогли проснуться раньше срока.
Сибирь, 2004 год, сорок девятый день экспедиции
Вот уже три ночи они не пользовались палатками. Причиной стало не падение дисциплины, хотя моральное состояние членов экспедиции действительно оставляло желать лучшего, а обычный расчет: три дня назад пали последние лошади, и они бросили все лишнее. Остин, прекрасно чувствующий настроение людей, разрешил комплектовать рюкзаки тем, что каждый сочтет необходимым, и не удивился, увидев в куче отброшенного барахла научные приборы, средства связи и даже оружие. Винтовки и патроны к ним взяли с собой только морпехи, ведь для нормального солдата остаться без ствола — все равно что оказаться голым, гражданские же, в начале пути щеголявшие мужскими игрушками, предпочли избавиться от лишней тяжести. Не выдержали. Осуждать их Остин не стал: две последние недели показали, что защитить своих обладателей винтовки неспособны.
Две последние недели…
Да, именно так: две последние недели, четырнадцать кошмарных дней, триста тридцать шесть часов, наполненных оглушающим страхом, паникой и смятением.
Две последние недели…
Все началось с убийства проводника. Не помогла усиленная охрана. Не помогли ежечасные ночные проверки Портянкина и состоящих при нем морпехов. Не помогло то, что палатка проводника ставилась в центре и ему было запрещено удаляться от нее — журчал и гадил практически в лагере. Ничего не помогло. Четырнадцать дней назад Ерофею Портянкину и его телохранителям перерезали горла. Перепуганный дежурный сдуру поднял общую тревогу, началась стрельба: запаниковавшие люди реагировали на малейший шорох, и Остину с огромным трудом удалось вернуть себе контроль над ситуацией. На стихийном ночном собрании Джеймс объявил, что экспедиция закончена и они поворачивают обратно. Кантор не протестовал, по всей видимости, уже тогда понял, что никто их из тайги не выпустит. Остальные Остину поверили. Успокоились.
