— Можно и так сказать.
Шешель видел страничку, где стояли цифры. Его ли это вознаграждение? Сумма слишком большая. Но почему бы и нет.
— Ну что же, пошли знакомиться со съемочной группой. Интересные люди. Напридумывали для этого фильма такого, скажу я вам, о… слов нет. Вам понравится.
Режиссер, у которого занята была сейчас Спасаломская, требовал еще как минимум неделю, чтобы свою картину завершить. Это если актриса перестанет капризничать, начнет безропотно выполнять все его требования и не придется уже терять время, чтобы убедить ее переснять тот или иной эпизод. Иначе процесс мог затянуться еще надолго. Так что в интересах Томчина поговорить с актрисой и наставить ее на путь истинный, что ему таки пришлось сделать, потому что он хотел как можно скорее начать съемки своего масштабного проекта.
Спасаломская тоже хотела побыстрее включиться в работу над ним. Ей пришлось смириться, она сложила губки бантиком, насупилась и обиженно посмотрела на Томчина: «Только для вас я это и делаю».
«Подумайте еще и о наших зрителях. Для них, для них все наши труды», — подправил ее Томчин.
Но все это было утром, когда Шешель еще досматривал сны.
— А что, у нас полно эпизодов, где вовсе нет Спасаломской. Я бы даже сказал, что таковых — большинство. Мы можем пока и без нее обойтись. Действительно. Приступим к картине сегодня же. Вы как? — осведомился у Шешеля Томчин, когда они уже осмотрели студию и вновь вернулись к нему в кабинет.
Здесь же сидел Николай Шагрей. Их представили. Они, улыбаясь, поприветствовали друг друга и пожали руку. Шешель не совсем понимал, какие функции возложены на Шагрея. Тот должен сделать так, чтобы фильм казался реальностью. Он будет отправлять Шешеля на Луну. Но как?
— Я же вам в рабство продался. У меня есть выбор? — сказал Шешель.
— Я не стал бы так краски сгущать. А то, что вы готовы, — это превосходно. На вас ведь основная тяжесть ложится. Вы у нас главный герой. Ваши имя и фамилия будут огромными буквами выведены на афише… Так что давайте снимем самую тяжелую сцену, пока силы есть, — он заговорщически подмигнул Шешелю, — вы уже догадались, о чем я веду речь?
— Нет.
— Начнем мы с имитации старта ракеты, — лучезарно улыбаясь, сказал Томчин и стал воспроизводить сценарий. — Камера установлена внутри кабины. Там лежит пилот. На него давит уже не одна атмосфера, а несколько. Господин Шагрей поправит меня, если я ошибаюсь, и уточнит, сколько именно на вас будет давить атмосфер. Но к перегрузкам вам-то не привыкать. Почитай, когда вам приходилось резко, свечой вверх, высоту набирать, кости трещали оттого, что слишком тяжелыми становились.
— Так вы что, задумали установить камеру в аэроплане, резко набирающем высоту?
— Зачем же. Вовсе нет. Все гораздо проще. Господин Шагрей спроектировал тренажер, на котором мы и будем имитировать перегрузки. Я вам его еще не показывал. Его только утром собрали. Потом посмотрим, а хотя нет, давайте уж сейчас, а потом — к костюмеру. Форму примерять. Над ней поработали знаменитые наши художники. Дейнека руку приложил.
Он сделал паузу, полагая, вероятно, что упоминание этой фамилии должно подействовать на Шешеля так же, как разразившийся над самым ухом удар грома. Реакция была спокойной. Мышцы на лице не дрогнули. Восторгаться Шешель не стал. Не оттого, что он так хорошо владел собой, а просто не знал имени этого художника.
— Слышали о таком?
— Э-э-э, — сказал Шешель, наморщив лоб и чуть закатив глаза к небу, будто на потолке хотел прочитать ответ. Но не нашел.
— Хороший художник, — подытожил Томчин. — Будет время — на выставку его сходим. В Императорском музее имени Пушкина сейчас проходит.
Шешель все больше убеждался, что студия внутри — даже больше, чем кажется она снаружи, точно часть ее помещений находится в параллельном мире. Этак здесь могла поместиться целая Земля. Так оно и было. Но умещалась не вся планета, а лишь ее куски.
Перед ним открылась комната, размерами сравнимая с ареной цирка. Но не сразу он увидел, что стоит в ней. Входя, Шешель был так неуклюж, что задел ногой за порог, чуть не упал, подумав, что надо бы на дверь табличку повесить: «Смотрите под ноги», а то, не ровен час, не устоишь, упадешь, носом о пол ударишься, расквасишь его, тогда студии придется выплачивать компенсацию за травму, полученную на производстве.
Подняв взгляд от пола, Шешель обомлел.
В центре возвышался отливавший металлом столб диаметром примерно сантиметров двадцать, а к его вершине было приделано коромысло. На одном его конце крепилась герметично закрытая люлька, по другую сторону — блоки, служившие, очевидно, противовесом и удерживающие эту конструкцию в состоянии равновесия.
Шешель глядел на это сооружение так же завороженно, как смотрел, наверное, путешественник на открывшиеся его взору посреди джунглей колоссальные храмы, которые человек просто не мог построить, как не могут муравьи возвести пирамиды наподобие египетских. Так кто же их тогда сотворил? Как тут не поверить в то, что боги опускались на Землю?
Отполированное до блеска яйцо. Мастера фабрики Фаберже перестали работать с маленькими ювелирными изделиями и перешли к монументальному искусству?
На этом, что ли, лететь придется?
— Это и есть наш тренажер для перегрузок, — развеял сомнения Шешеля Томчин. — Впечатляет?
— Да. Похоже на инструмент для пыток.
— Интересная ассоциация. Господин Шагрей, вы не обиделись? Нет? Не обижайтесь. Мы вас ценим. Вы читали сценарий, Александр Иванович?
— Не успел.
— Ничего. В этой сцене вам и говорить ничего не придется. Ну, может, только в самом начале. Когда будет старт ракеты. Мы это титром дадим. Что у вас, пилотов, положено говорить в таких случаях? От винта? Да? Нет, «от винта» не пойдет. Нет на ракете винтов. Ни одного. «От раструбов» — не звучит. «От дюз» — тоже. Да и кому, кроме самоубийц, взбредет в голову обретаться где-то поблизости от стартующей ракеты? Огонь из дюз — все живое сожжет в радиусе… э… господин Шагрей, — в каком радиусе огонь из дюз все живое сожжет?
— В метрах не скажу. Все от мощности двигателей зависит. Но даже если возле дюз будет стоять чемпион Олимпийских игр по бегу, он убежать — не успеет. Сгорит.
— Правильно. Полагаюсь на вас, Александр Иванович. На ваше вдохновение. Что скажете, то и скажете. Бывает, голову не один день над проблемой какой ломаешь, сцены выдумываешь или еще что и ничего не выходит, а когда дело до съемок доходит, так все само к тебе в голову идет, будто тайник находишь и идеи вытаскиваешь оттуда одну за другой… Ничего не скажете — тоже не беда. Но лучше сказать. Так, теперь вам еще надо облачиться в костюм космического пилота.
Войди Шешель в костюмерную один, без сопровождающего, то, чтобы не заблудиться, пришлось бы прихватить с собой клубок ниток, привязать конец к двери и разматывать. Иначе дорогу обратно не найдешь, обрекая себя на нескончаемые блуждания среди старых, полинявших костюмов из разных эпох. Их так густо сдобрили нафталином, что такая приправа не то что моли, а и крысам показалась слишком необычной. Они не испытывали желания попробовать, какова она на вкус. Еще здесь была пыль. Густая, устоявшаяся в воздухе, как в древней гробнице. Точно. В гробнице, где остались только одежды да украшения, а люди, которым они когда-то принадлежали, исчезли. Ушли? И теперь где-то по студии бродят призраки. Высохшие мумии. Но те легионеры, что он встретил в первый день, совсем не казались мертвецами. Напротив. Останься здесь подольше Шешель, может, тоже исчез бы. Растворился. Стал пылью. Тогда его костюм повесили бы здесь на одну из вешалок. Пусть ждет, когда на студии начнут снимать фильм о минувшей войне.
