Еще днем Шешель заметил какую-то странность в поведении Шагрея. Мысли его были заняты совсем не работой. Чем-то другим. На Шагрея это совсем не походило. Не случилось ли чего плохого с его родственниками?
Не получил ли он какую весть, выведшую его из состояния равновесия и сдержанности. Руки у него нервно дрожали, как с перепоя, но тогда у него лицо должно было быть помятым, а изо рта нести перегаром.
Шагрей, вздумав чем-то занять руки, хватал то кипу бумаги, что-то из реквизита, но пальцы ничего удержать не могли и все валилось на пол. Извиняясь за свою неосторожность, он нагибался, подбирал оброненное, но если не откладывал это в сторону, то все вскоре повторялось.
Эта нервозность передалась и Шешелю. Во время съемок он ошибался — из-за чего приходилось по несколько раз переснимать сцены. Томчин что-то кричал. Опять, наверное, о том, что каждая ошибка слишком дорого обходится его студии, и он, впрочем, не переходя в конкретику, а апеллируя лишь гипотетическими фигурами, говорил, что впредь за просчеты будет компенсировать убытки студии за счет тех, кто эти ошибки совершает. Шешель его не слушал, а кивал как китайский болванчик, головы которого слегка коснулись руками, вот она и качается, как маятник в часах, пока идет время и пока не закончится завод в пружине.
К полудню Шагрей успокоился, но Шешелю все не удавалось переброситься с ним парой слов, чтобы выяснить — не нужна ли помощь и отчего Шагрей так взволнован.
— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал Шагрей, подойдя к Шешелю после окончания съемок.
Пилот, весь пропитавшийся потом, точно только что выдержал изнурительную тренировку и пробежал как минимум пятнадцать километров по пересеченной местности, мечтал о том, чтобы снять промокший костюм, отправиться в душ, постоять там немного, пока вода не вымоет соль из пор в коже, вытереться махровым полотенцем, надеть все чистое, мягкое и приятное, а то костюм с каждой секундой все больше охлаждался и все больше твердел, потому что пропитавшая его влага испарялась, а соль переходила в кристаллическое состояние.
— Можно чуть позже? — с мольбой в глазах и в голосе спросил Шешель. — Я буду в полном вашем распоряжении. Где вы хотите поговорить?
— Не на студии. Предлагаю какое-нибудь кафе. Но хотелось бы, что в нем не было людей из студии. Вы можете сами его предложить.
— Где же найти такое поблизости? Во всех из них в это время кто-нибудь да найдется из студии. Кости друг дружке промывают да сплетничают.
— Вот по этой причине я и не хочу, чтобы нас кто мог подслушать.
— Так все серьезно?
— Да. Давайте отъедем подальше.
— С расстоянием вероятность встретиться с кем-то становится все меньше. Но полноте, кто нас подслушает? Заберемся куда-нибудь в дальний угол. Кто увидит — подумает, что сцену очередную проговариваем.
— Хорошо. Вы знаете кафе «Амбасадор»?
— Да. Но не ел там никогда. Там хорошо готовят?
— Есть можно. Приходите. Я буду вас там ждать.
— А все же к чему такая конфиденциальность? Вы что, готовите заговор с целью свержения руководства киностудии и боитесь, что об этом прознают раньше времени?
— Мои планы так далеко не идут. Но поверьте мне, студия не самое удобное место для этого разговора. Попозже я скажу почему. Вы и сами поймете. Сколько вам нужно времени, чтобы немного отдохнуть?
— Хм. После тех испытаний, которые вы придумываете мне, я не прочь отдохнуть дня два-три. Но вот словом «немного» вы ставите меня в жесткие рамки. Спросили бы сразу «хватит ли пятнадцати минут?»
— Простите, если поторопил вас. Сегодня я абсолютно свободен. Если вам потребуется даже полчаса, то готов вас подождать.
— Думаю, что полчаса — срок оптимальный.
— До встречи.
Когда Шешель дошел до душевой, зубы его уже начинали выбивать дробь в такт с шагами. Костюм совсем остыл, прилип к телу, стал жестким, будто сделан из картона, и казался таким непрочным, что создавалось ощущение, будто он развалится, если резко повернуться, а уж по швам точно поползет. Его не снять. Ткань под пальцами рассыплется. Лучше прямо в нем под душ забираться. Все равно его стирать придется, а так, когда он чуть отмокнет и станет помягче и попрочнее, его легче будет снимать, и процедура эта сделается попроще и поприятнее.
Он, закрыв глаза, ловил лицом потоки теплого дождя, ладонями поправлял волосы. Мраморная плитка, которой был выложен пол, поначалу чуть холодила ступни, но вскоре она нагрелась. Растирая мыльной губкой кожу, Шешель нежился под струями горячей воды и периодически порывался что-то запеть от удовольствия, благо никто его услышать не мог. Вода шумела гораздо сильнее. Протянуть эти мгновения хотелось подольше, но водные процедуры пришлось прекратить не только оттого, что Шагрей дожидался встречи, но еще и потому, что у Шешеля сильно устали ноги и он уже просто не в силах был стоять под душем. Вот если бы стул принести, поставить его прямо под струи воды и сесть. Тогда, конечно, дело другое.
Растеревшись насухо махровым полотенцем, сменив одежду и расчесав волосы, Шешель сгреб в охапку костюм, который все то время, пока он нежился под душем, бесформенной грудой влажного тряпья валялся в углу душевой, сдал все это костюмеру. Тот пообещал, что к утру костюм будет как новенький — чистый и выглаженный. Выслушав столь оптимистический прогноз, Шешель поблагодарил костюмера.
Кафе он нашел быстро, ни разу не остановившись на этом не очень трудном пути, чтобы свериться с прохожими, правильно ли он идет, но лавры следопыта, который может отыскать дорогу не то что по оставленным на земле следам, а по запаху, едва различимому в воздухе, примерять к себе пока не стоило.
Вкусный запах жарящихся пирожков ударил ему в ноздри, как только он отворил дверь, набросился на него, забрался в желудок и стал там причиной такой бури, что Шешеля едва не согнуло в три погибели. Он вдруг понял, что проголодался, что не ел чуть ли не весь день, лишь слегка перекусив в перерыве между съемками, причем он и не помнил, что же это было. Желудок теперь мстил за такое невнимательное отношение. Боль в нем все больше разрасталась, будто эпидемия, захватывая все новые и новые участки. От нее было единственное лекарство. Пока же Шешель зажал пальцами нос, чтобы вкусный запах не очень дразнил его.
Шагрея, скромно сидевшего в дальнем углу кафе лицом к входу, пилот увидел сразу же — оттого, что тот, как прилежный ученик, выучивший урок и опасавшийся, что усердие его и потраченное накануне время могут и не отразиться в классном журнале, поднял вверх руку, как только увидел учителя, и держал ее в таком положении, пока к нему не подошел Шешель и не уселся рядышком. Если бы все это время он не смотрел на пилота, то официант вполне мог впасть в заблуждение и подумать, что жест этот предназначается ему и клиент созрел для того, чтобы прибавить еще что-нибудь к той маленькой чашечке кофе, которую он заказал пятнадцатью минутами ранее и все никак не мог допить, потягивая напиток такими мелкими глоточками, будто в чашечку ему налили хорошее вино, а пить его залпом кощунство.
