Тяжело было Томчину оторвать от нее взгляд, но он, почувствовав, что за спиной у него кто-то стоит, обернулся. Врач прислонил указательный палец к губам, отстранил Томчина, прикрыл дверь и прошептал:
— Пусть спит. Когда проснется, ее можно будет забрать. Она придет в себя окончательно в новой обстановке. Новые впечатления затмят все воспоминания о том, что ей пришлось пережить, они потускнеют. А впрочем, она и так уже почти ничего не помнит. Мои гипнопсихологи поработали над ней. Только газету со статьей не показывайте ей. Хотя бы первые несколько недель.
Томчин кивнул.
— Я постараюсь, но наверняка кто-нибудь проговорится. Она все узнает.
Врач развел руками.
— Сколько она может проспать? — спросил Томчин.
— Трудно сказать. Может, проснется сейчас, а может, через несколько часов. В любом случае, сказочного принца, чтобы разбудить нашу спящую красавицу, звать не нужно. Впору самого принца будить. А мне бы хотелось, чтобы она поспала подольше.
— Где я могу подождать? Когда она проснется, я заберу ее с собой.
— Пойдемте. Я покажу, где мой кабинет. Там есть мягкое кресло и кровать. Мне часто приходится оставаться здесь на ночь. Хотите чаю?
— Нет, — поспешил сказать Томчин, потом, подумав, спохватился, — хотя отчего нет? Выпью с удовольствием. Вы разделите со мной компанию?
— Да, но хочу прежде проведать другого нашего пациента.
— Спящего принца?
— Да, — улыбнулся врач, — но скорее проснется принцесса и ей придется будить его поцелуем.
Они шли по коридору больницы, тихо разговаривая, потому что по обе стороны от них располагались закрытые палаты, где сейчас тоже кто-то отдыхал.
— Могу я пойти с вами?
— В этом нет нужды. Он очень плох. Вы ему ничем не поможете. Я не хотел бы, чтобы его беспокоили. Простите.
Ему не хотелось говорить банальную истину, что время лечит, но и в этом случае все было именно так.
Историю эту забыли не сразу. Спустя месяц, когда Шешель, все еще слабый, вышел из больницы, о ней вспоминали, сплетничали, думая, что далеко не все было оглашено в прессе. Больше всего не везло Спасаломской. Ее донимали репортеры, каждый день сообщали о ее самочувствии, стояли под окнами, смешавшись с ее поклонниками, и радостно кричали, когда в окнах, за которыми она жила, колыхалась занавеска. Они думали, что актриса смотрела на них и так их приветствовала.
Почитатели таланта Спасаломской отправились громить дом Свирского на следующий же день после описанных в газете событий. Люди все прибывали. Они заранее не договаривались. К полудню у дома образовалось нечто схожее со стихийным митингом. Собравшиеся были настроены разнести дом по камешкам. Огорчало их только то, что самого Свирского нет в живых и вздернуть на виселицу, не дожидаясь, когда к такому же решению придет суд, некого. К тому же, чтобы не попасть под горячую руку разъяренных поклонников Спасаломской, которые уже начали перебираться через ограду, стучаться в двери дома и выбивать камнями окна, слуги Свирского заранее все разбежались. Еще немного, и за дело пришлось бы взяться брандмейстерам, а кредиторам от имущества Свирского достались бы уголья, хотя и они могли принести неплохую прибыль, участок-то земли под ними годился для новой застройки.
Подоспели отряды полиции. Но все полицейские уже знали, в чем дело, и хоть находились при исполнении служебных обязанностей, а значит, должны были быть нейтральны и всячески пресекать уличные беспорядки, но делать это не спешили, потому что душой находились на стороне тех, кто пришел громить дом Свирского.
Усмирить толпу удалось, только когда подъехали судебные приставы и один из них, взобравшись на пролетку, будто действительно оказался на митинге, обратился к собравшимся с речью, сказав, что дом опечатан и вскоре его продадут с торгов, чтобы покрыть долги прежнего хозяина.
Город бурлил. На какое-то время история с похищением Елены Спасаломской и ее чудесным спасением стала неотъемлемой темой светских бесед. Томчин, часто ходивший на званые вечера, чтобы в неформальной обстановке пообщаться с нужными людьми, теперь делать это побаивался. Он знал — стоит ему только оказаться на одном из таких приемов, как его тут же, точно мухи сладкий пирог, облепят гости и не отпустят, пока он не удовлетворит их любопытство. То, что Спасаломская и Шешель снимались у него в фильме, — как клеймо на лбу.
Раздавались призывы, что Свирского надо похоронить, как бездомную собаку, — без креста и не на кладбище, где лежат добрые граждане, а в поле, чтобы никто не знал, где он лежит. Могилу же срыть, сровнять с землей. Пусть ничего о нем не напоминает. Пусть он вечно в аду горит, куда он так хотел попасть. Если кто вздумает положить его на кладбище, где покоятся люди почтенные, да еще соорудит поверх его останков монумент с крестом, то найдутся и те, кто гнева небес не побоится, да призраков, которые бродят по кладбищам ночью, придут, постамент сломают, тело же Свирского отроют и перепрячут, закопают в придорожной канаве, чтобы никто не знал, где оно валяется. Может, через много лет, когда дорожные рабочие начнут перекапывать дорогу, расширяя ее, они наткнутся на эти останки. Но кто уж разберет тогда, кому они принадлежали.
Его тело взяли родственники, похоронили где-то в одной из семейных усыпальниц далеко от Москвы, куда слухи о деяниях Свирского еще не добрались, а когда дошли, то все забыли, кто был главными их участниками. Со Свирским они уже не ассоциировались.
Томчин опекал актрису. Старался ограничить до минимума ее общение с репортерами, предложил ей за счет студии, чтобы поправить здоровье, отправиться в путешествие на любой из курортов, хоть в Крым, хоть в Италию, но она отказалась, сказав, что всегда и везде будет думать о Шешеле, звонить в Москву, справляться о его состоянии. Какой тут отдых. Лучше уж вовсе не уезжать.
— Вы правы, — поспешил согласиться с ней Томчин.
Он не разделял этого мнения, но боялся, что, начни он уговаривать Спасаломскую, не ровен час, нервы ее не выдержат и она сорвется.
Она вскоре смогла улыбаться, реагировать на шутки и сама шутила. Выйдя из больницы, дорогу обратно не забыла, приезжала каждый день. Примелькалась там. Лицо-то ее было всем знакомо. Только не все вспоминали — откуда они знают ее. Вот и стали принимать Спасаломскую за одну из сотрудниц, здороваться с ней, а ее это забавляло. Она беспрепятственно могла войти в помещение в любое время. Постепенно многие даже забыли, что в одной из палат больницы лежит Александр Шешель, которого и навещала актриса. Увидев Спасаломскую, некоторые из сотрудников больницы вспоминали фильмы, в которых она играла.
«Так это известная актриса, но почему она работает у нас? Война-то давно кончилась. Теперь такое самопожертвование не нужно».
Оставалось только поинтересоваться: «Почему она порвала с синематографом и стала сестрой милосердия?» Но с синематографом она не порывала, а вопрос этот ей не задавали.
