«Отсюда можно уйти только на кладбище. Проводят с почетом».
Но такое правило не записано в контракте, который подписывал Шешель.
Или ему предложат хорошую должность. Власти не будет, а только почет.
Он долго не мог заснуть минувшей ночью, вспоминал фильм, обдумывал свою дальнейшую жизнь. Он кое-что придумал и хотел утром выложить свои соображения Томчину.
Все казалось Шешелю чужим, будто он оказался здесь впервые, мог заблудиться без провожатого в длинных, извилистых, запутанных коридорах, похожих на лабиринт, куда бросают жертву, чтобы она в конце концов попала в лапы к Минотавру. Тому, кто хочет выбраться наружу, надо привязать при входе веревочку от клубка и, пока идешь, разматывать его. Шешель забыл об этом.
Что-то изменилось здесь за прошедший вечер и утро. Он не успел обжиться здесь. И вот теперь эта почва и эта атмосфера, наконец разобравшись, кто он, — начала выталкивать его прочь. Он чужак, которому удавалось так долго скрывать это.
Лица людей были незнакомы ему. Еще больше впечатление это создавалось оттого, что все были в гриме.
Шешель думал, что студия будет пребывать в состоянии эйфории, и если пройти по ее коридорам, то подслушанные разговоры будут лишь о полете человека на Луну.
Но как он ошибался. Вчерашний вечер забылся. Легионеры опять дрались с лохматыми варварами, бледнолицые светские львицы сводили поклонников с ума, заставляя их валяться возле своих ног, стреляться друг с другом и устраивать соперникам всякие козни.
Жизнь пошла своим чередом. Хороший признак.
Шурша картонными латами, навстречу ему двигался рыцарский отряд. Шешель посторонился, втиснулся спиной в стену. Бутафорские мечи и копья шевелили его одежду. Следом за рыцарями, прикрываясь мощными спинами, шел Шагрей.
— Привет, — сказал Шешель.
— Привет, — вяло отозвался Шагрей.
Язык у него ворочался плохо, глаза налились кровью. Весь его помятый вид говорил о том, что Шагрей плохо справился с похмельем. Обманчивое впечатление. Шагрей вовсе не пил спиртного. Подсунул ли ему кто-то на банкете вместо воды стакан водки, так что бы Шагрей не заметил этого? Вряд ли.
Бедный. Вот кому не повезло больше всех. Ведь теперь студия в услугах его не нуждалась. Нелегкая задача у Томчина — сообщить Шагрею, что он уволен. Или ему тоже предложат теплое место? Или Томчин все же задумывает отправить экспедицию на Марс, а к сейчас прикидывает, кого может включить в ее состав.
«Дудки. Без меня».
Под мышкой Шагрей держал пачку утренних газет, с которыми Шешель ознакомиться не успел.
— Ну что же пишут? — спросил он.
— Как ни странно — ничего, — ответил Шагрей, правильно поняв вопрос, — ни одной статьи, ни одной строчки.
— Заговор какой-то, — пошутил Шешель.
— Точно, — вторил ему Шагрей, — странно это.
— Да. Странно.
— Теперь я догадываюсь, почему Томчина на месте нет.
— А его нет?
— Нет. Он объезжает редакции, скандалит, выясняя — почему не вышли статьи о фильме, ведь он со дня на день в кинотеатрах пойдет.
— Он обещал, в случае провокации, редакторы у него попрыгают. Интересное, наверное, зрелище.
— Да. Камеру ему с собой надо было брать и оператора. Превосходный фильм бы получился.
— Эх, жаль, что его нет, — вздохнул Шешель, — поговорить с ним надо.
— Подожди, вернется. Не целый же день он скандалить будет.
— Газет много. Боюсь, пока объедет все, времени уйдет много, — расстроился Шешель.
— Ты спешишь?
— Нет. Не спешу. Но сидеть здесь сиднем тоже радости никакой. Что мне делать-то тут?
Есть мудрость в суждениях тех дикарей, которые полагают, что каждая фотография отнимает у них часть души. Они боятся фотоаппарата больше, чем стрелу с отравленным наконечником, а если уберечься от него не удалось, так надо попробовать разбить эту коробочку, куда злые духи заточили осколок твоей души, и убить человека, который сделал это.
Сколько души осталось на трех тысячах метрах пленки, из которой склеили фильм, плюс та, что не вошла в окончательный вариант фильма и оказалась в корзине? Получается, что почти вся. У Шешеля ничего уже и нет. Как же дальше-то жить? Томчин улизнул от него, почувствовал, наверное, какие мысли овладели Шешелем. Сказал всем, что его нет, а сам заперся у себя в кабинете, повесил ключ на груди, чтобы дверь никто открыть не смог, приложил к ней ухо и прислушивается, как скрепит пол под ногами людей.
Сердце его замирает, когда шаги раздаются слишком близко, но никто к нему в кабинет не стучится, потому что все уже знают о слухе, который сам он и распустил — будто Томчин уехал скандалить в газеты.
Пока Шешель занял пассивную оборону. Надо отыскать пленку, сжечь ее, выпустить душу на свободу.
— Ты плохо выглядишь, — сказал Шагрей.
«На себя посмотри», — мог ответить ему Шешель.
Разговор не клеился. Первый вопрос, после которого диалог потечет как по маслу, вертелся на кончике языка, стремясь соскочить с него, как прыгун на вершине трамплина. Только зубы мешали ему.
«Что ты теперь будешь делать?»
Шагрей мог переадресовать этот вопрос Шешелю так же легко, как мячик в теннисе.
«А ты что будешь делать?»
Так можно стоять перед зеркалом и говорить со своим отражением. Результат будет одинаков. Но разговор пошел по совсем другому сценарию. У Шагрея фраза слетела с языка быстрее.
— Я ухожу, — сказал он, потом оглянулся, боясь, что за ним может кто-то подслушивать и после этих слов откуда-нибудь появится Томчин.
— Куда? — спросил Шешель.
Это эпидемия какая-то. Она охватила всех. Все хотят убежать со студии. Жаль, что он не спросил о том же Спасаломскую. Может, она тоже хочет уйти. Но куда она пойдет?
— Эх, Саша, здесь, конечно, интересно, очень интересно, — мечтательно закатил глаза Шагрей, — но все не настоящее. Не настоящее. Доспехи эти картонные делать всю жизнь, — он вспомнил отряд рыцарей, — а я ведь и настоящие могу.
— Предложили делать настоящие?
— Да. Но попросили никому не рассказывать, а я вот выложил тебе все, — загрустил Шагрей, — плохо. Не умею я секреты держать.
— Шпионом тебе не быть — это точно. Меня не бойся. С иностранными разведками не сотрудничаю. Да не грусти ты, Коля. Все ведь хорошо. Завидую тебе белой завистью. Поздравляю.
Шешель обнял Шагрея.
— Ты ведь пороги обивал разных ведомств, идеи свои предлагал и никого не убедил. Что же изменилось?
— Не знаю. Чудо какое-то. Сами меня нашли. Утром сегодня. Буквально разбудили. Условия — фантастика. Но, — он хитро посмотрел на Шешеля, — я тебе сейчас все разболтаю, если не остановлюсь, а дело — государственной важности.
