Но… но это не принесло бы абсолютно никакой пользы.
Криво усмехнувшись, Алазаев вновь посмотрел на оператора, но теперь в его чуть прищуренных глазах уже почти не осталось гнева, который медленно утекал куда-то в глубь тела и там растворялся в крови. В его глазах появилось что-то другое — какой-то странный коктейль: чуть презрения, чуть восхищения, чуть безразличия. Хорошо, что оператор держал глаза закрытыми, не мог увидеть этого взгляда и прочитать в нем свою судьбу.
Алазаев уже решил, что будет делать с оператором, потому что придерживался принципа «из всего надо извлекать пользу». Но никто еще этого не знал.
Лицо Алазаева сделалось страшным, а красные отблески огня керосиновой лампы делали его и вовсе кровавым, точно это вампир, еще не напившийся крови, но уже почувствовавший ее запах. У него начинают краснеть глаза. И если бы он завыл сейчас, как трансформирующийся в волка оборотень, то, пожалуй, репортер уже не стал бы этому удивляться. Он отводил глаза в сторону, точно Алазаев превратился в Вия и если на него не смотреть, то и он тебя не увидит, будет ходить возле, натыкаться, как слепой, на начертанную мелом на полу стену, до тех пор, пока рассвет не прогонит его обратно в потусторонний мир. Но на роль страшного чудовища из сказки по внешним данным больше всего подходил Рамазан, а тот уже рассмотрел и репортера и оператора и даже угадал мысли Алазаева и теперь только улыбался чему-то своему.
Радиоприемник был постоянно настроен на одну и ту же частоту, но вовсе не из-за того, что на ней переговаривались федералы, а подслушивая их разговоры, можно узнать что-то интересное, благо военные иногда сообщали в эфире открытым текстом такие сведения, от которых службу внешней разведки, обзаведись такой сепаратисты, затрясло бы от радости. Им не требовалось засылать шпионов в стан федералов, вербовать там агентов, надо было лишь держать одного человека возле настроенной рации, подключить к ней магнитофон и скрупулезно записывать все переговоры, а потом внимательно прослушивать их. Впрочем, прозвучавшие в эфире слова вполне могли оказаться дезинформацией, и отправившиеся в засаду сепаратисты — попасть в хитрые ловушки, оказаться обложенными со всех сторон — с воздуха тоже, разве что из-под земли по ним не стреляли. Горы состояли из слишком твердых пород, тоннель там рыть долго и хлопотно.
Алазаев наблюдал за этой игрой со стороны, словно с трибуны, и ничем своих эмоций не проявлял, как не очень азартный болельщик, попавший на стадион не потому, что он так любит соревнования, а только из-за того, что пойти больше некуда.
Его приемник постоянно транслировал одну из турецких радиостанций. Поклонников ее в отряде не было, потому что, как ни был прост турецкий язык, изъясняться на нем никто не умел и, в лучшем случае, сепаратисты, если прислушаться, разбирали лишь отдельные слова, не улавливая общего содержания.
Но в определенное время, среди блока рекламы, мог прозвучать позывной, а потом в закодированной форме будет сообщено, когда прилетит самолет с Кемалем. Алазаев должен ответить, сможет ли он его принять, если же ответа не последует, это будет означать — его отряд разбит. Впрочем, те, кто посылал сообщения, следили за российскими СМИ, изучали их и штудировали, так что информация о том, случилось ли что с отрядом Алазаева или нет, от них вряд ли могла ускользнуть.
Но это вовсе не значило, что с ним опять хотят иметь дело.
Визиты в Истабан стали так же опасны, как если бы кто-то вздумал забраться в клетку к тигру. Охотников совершить такой подвиг нужно было еще поискать, а в старые времена, пожалуй, только рабы, которым в случае успеха дарована будет свобода, могли решиться на это. Положение осложнялось еще и тем (возможно, в этом крылась главная причина), что если о подвиге этого героя узнают, то ждут его вовсе не слава, почести и награды, а очень неприятные долгие разбирательства. Право же, риск такой оправдывала разве что очень большая прибыль, словно самолет в каждом рейсе нагружали золотом до предела, до самого верха, так что он едва тащился меж облаков, опасно ныряя в воздушные ямы и чудом не падая. Да, да. Свежие человеческие органы превосходного качества, только что извлеченные, да не из трупов, уже начинающих разлагаться и дурно пахнуть, а из живых людей, ценились дорого подороже, нежели такие же по весу куски золота.
Радиоприемник бубнил что-то непонятное, тарабарщину какую-то, точно это колдун читал заклинание — странно, что в мире есть люди, которые могут понять в ней каждое слово и с первого раза воспроизвести. Или это последователи новомодной религии пробуют заучить слова молитвы? Она непривычна даже для них. Но нет, передача была слишком эмоциональна для молитвы и скорее походила на репортаж комментатора футбольного матча, для которого не то что гол, но даже небольшая пробежка футболиста с мячом служит поводом, чтобы восторженно прокричать что-то в эфир. Хорошо еще, что слушатели не видят того, что творится на поле, думая, будто там кипят страсти, взмыленные футболисты носятся как ракеты, а зрители противоборствующих станов готовятся пустить в ход контрабандой пронесенные на трибуны бутылки. На самом-то деле игроки, разморенные и уставшие, лениво передвигают ногами под раздраженное насмешливое улюлюканье болельщиков, но ничего это комментатор не слышит. От болельщиков его отделяет пластиковая звуконепроницаемая перегородка. Он лишь видит их разинутые рты, и ему кажется, что они скандируют: «гол, гол» или «вперед» или, когда их воображение уже воспалено выпитым пивом и солнцем, «убейте их, раздавите, размажьте», но он ошибается.
Слова, доносящиеся из радиоприемника, походили на набор звуков, но в отличие от стихов, что сочиняли в начале двадцатого века поэты, звуки эти не были даже красивыми, слух не ласкали, впрочем, и не сильно раздражали его, потому что уши переставали воспринимать их, как они не замечают шум ветра, запутавшегося в листве.
— Лед на озере совсем тонкий, — сказал Рамазан.
— Ты хочешь сказать, что самолет провалится?
— Провалится, — сказал Рамазан, — но не сейчас. Сейчас и завтра и еще несколько дней он будет крепким, а вот через неделю провалится.
— Значит, в нашем распоряжении неделя.
— Нет. Поменьше. Гораздо меньше. Но ты не беспокойся. В обозримом будущем для тебя все хорошо.
— В обозримом — это как?
— Мне тяжело заглядывать вперед намного. Но на пару-тройку дней я могу. Я знаю, что ты задумал сделать с ним, — Рамазан кивнул на оператора, — у тебя все получится.
— А вот с этим? — Алазаев кивнул на репортера.
— Так далеко я посмотреть не могу. Там все покрыто мраком, но он рассеется. Я не знаю, когда… я знаю, что ты сделаешь сейчас.
— Что?
— Выключишь телевизор. Новости давно уже кончились. Ты все проглядел.
— Там было что-то интересное?
— Я не знаю, что тебе интересно.
— Я и сам не знаю…
Обстановка настраивала на философский ход мыслей. Они погружались куда-то в запредельные дали, уносились прочь от Истабана — туда, где нет ни федералов, ни сепаратистов, оказывались в теплом мире, уютном, как кровать, согретая человеческим телом.
