Карту на ночь и вечер дал полковник, позаимствовав сей реликт из штабного архива, где хранилось множество всевозможных раритетов. Если внимательно порыться в них, глядишь — наткнешься на планы кампаний, которые вел в Истабане еще генерал Ермолов. Архив разросся. Для его перевозки легковой машины стало мало, а грузовик все никак не удавалось раздобыть, поэтому, чтобы решить проблему транспортировки архива, полковник раздал его по частям подчиненным, но вот как он решит проблему, если ему вдруг понадобится какой-то из документов. Не возить же с собой «ноутбук», где будет храниться информация о том, кому и что он выдал.
Карта сохранилась превосходно. На бумагу была наклеена прозрачная пленка, никто не ставил на ней пометки, а если и ставил, то ничего от них не осталось. Когда Кондратьев развернул карту, то она накрыла весь стол, ее края не уместились и свисали, как у клеенки, которую расстелили на столе, чтобы во время трапезы не попортить его полировку. Крошки пирожных, капли варенья или джема, пролитый чай, соусы — с нее стереть не сложно. Увидев, чем занимается Кондратьев, Голубев полез за чашками, загремел ими, а потом, когда капитан недоуменно посмотрел на него, сказал:
— Чаек пить будем?
— Будем. Только попозже.
Небо оставалось мутно-серым. Снег под ногами тоже был серым и таким он и останется, пока в небесах не появится луна, которая заставит его вновь сиять, будто под ногами рассыпаны драгоценные камни.
Когда появится луна, все их хитроумные приборы станут почти не нужны, потому что тогда и невооруженным взглядом будет все видно почти так же, как и днем. Почти — означает только то, что все будет выглядеть несколько иначе, чем при дневном свете, а горы вполне могут послужить декорациями к фильму, действия которого происходят на планете с более суровым климатом, нежели на Земле. Свет серебристый, ртутный, напоминающий светящиеся в темноте глаза, отблеск на белоснежных зубах. Он давит на плечи, точно воздух сгустился и стал тяжелее…
Но синоптики обещали, что ночь будет облачной. Это могло означать, что Луна заблудится в серой мгле, дороги в ней не найдет и этой ночью в небесах не появится.
Глаза искали в сгущающейся темноте хоть какой-нибудь ориентир. Одинокое, крючковатое, пораженное старостью дерево, которое длинными корнями, прорезало невидимую теперь землю и только благодаря этому все еще оставалось здесь. Маленькое и уродливое, оно прижалось к снегу, кланялось ветру, чтобы он не вырвал его. Выступавший из-под земли, вытертый ветром валун, сверкавший, точно побелевший череп великана, когда-то охранявшего эти горы. Он был таким большим, что, окажись он полым, в нем смогли бы спрятаться два или три человека. Кондратьев цеплялся за такие ориентиры взглядом, подтягивал к ним тело, при этом ноги передвигались сами, затем он искал что-то другое. Так они и шли.
Вдруг Кондратьев увидел красное расплывчатое пятно, текучее, нестойкое, как амеба или большой, очень большой сгусток слизи. Он не двигался, только краски, в которые было выкрашено это пятно, пульсировали, медленно изменяясь, становились по краям бледно-розовыми, а потом из центра вновь набегало густо-красное, почти бордовое и слизь опять становилась одноцветной.
Кондратьев взмахнул правой рукой с растопыренной пятерней, будто дирижер, который умеет общаться с оркестром, не прибегая к помощи смычка. Но музыканты не заиграли, а замерли в позах, в каких застал их этот взмах. Взгляд капитана по-прежнему ощупывал красный сгусток, точно боялся, что если он моргнет, то сгусток растает, исчезнет. До него оставалось около километра. Даже если ветер дул в его сторону, то ни звука шагов, ни запаха людей этот сгусток не уловил бы, если только его нюх и слух несравнимы со звериными, а по дороге ветер растерял бы и шепот, сорвавшийся с губ Кондратьева: «Человек».
Если закрыть один глаз и оставить открытым только тот, что снабжен инфракрасным прибором, то егеря покажутся такими же сгустками протоплазмы красными, мерцающими, страшными, точно с них содрали одежду вместе с кожей, но кровь при этом осталась в венах и ни капли ее не вылилось наружу.
Загребая воздух, Кондратьев широко взмахнул руками. Окажись он в воде, этот стиль плавания назывался бы баттерфляй, но на земле — он бесполезен. Егеря стали обтекать его с двух сторон, раздвигая темноту стволами автоматов и приближаясь к сгустку протоплазмы.
Воздух здесь был разряжен. Чтобы наполнять легкие кислородом, приходилось идти с открытым ртом, ловя каждую каплю воздуха, прямо как кит, который процеживает через сетку зубов тонны воды, чтобы выловить немного планктона.
Они забрались довольно высоко, не совсем до небес, так что боги, обитающие там, не должны еще сердиться за то, что люди тревожат их, но небеса уже давили на плечи и невольно приходилось чуть сгибаться под их весом.
Мир разительно изменялся, если смотреть на его поочередно то одним, то другим глазом, но инфракрасный прибор уже немного мешал.
Сгусток плазмы был точно на привязи. С места он не сдвинулся ни на сантиметр. Егеря медленно подбирались к нему. Спешить не стоило. Пока впереди у них был весь остаток жизни, но поторопишься, спугнешь удачу — и тогда времени на то, чтобы выполнить все задуманное, может и не хватить.
Человек, одетый в белый камуфляжный комбинезон, сидел на подстилке, вытянув вперед ноги, прислонившись спиной к каменной шершавой стене. Он положил на ноги автомат, а поверх него — руки. Голова, наполовину прикрытая вязанной черной шапочкой, склонилась на грудь. Его не стоило будить, чтобы спрашивать: «Кто ты?», а имя его никого не интересовало.
Спрятавшись за каменным выступом, Кондратьев наблюдал за спящим. Тот неизбежно должен был почувствовать чужой взгляд и проснуться. Часть скалы возле боевика колыхалась и пламенела в инфракрасном свете. Кондратьев давно обратил на это внимание. Очевидно, там находился вход в пещеру, а спящий был часовым. Заснувшим часовым.
Капитан бесшумно возник из темноты, как привидение или, скорее, посланник Смерти, облаченный во все белое. Открой сейчас спящий глаза, он принял бы егеря за видение, подумал, что сон его еще не закончился. Усы и борода боевика укололи Кондратьеву кожу, когда он ладонью закрыл ему рот, одновременно всаживая в сердце длинный кинжал, который мог проткнуть человека насквозь. Кончик лезвия выбрался из спины, добрался до каменной стены, глухо стукнулся в нее. Человек вздрогнул, по телу его прошла судорога, а Кондратьеву пришлось на него навалиться, чтобы удержать на месте. Но это продолжалось не более секунды, а потом тело ослабло, размякло, точно растаяло, глаза он так и не открыл, рот тоже.
Кондратьев убрал ладонь, чтобы не задерживать напрасно душу в этом мертвом теле. Ему показалось, что на пальцах он ощутил легкий ветерок, когда она выходила, но может, это легкие, в последний раз сократившись, выбросили остатки воздуха.
Он резким движением выдернул из груди боевика нож, отскакивая в сторону, чтобы не запачкаться кровью, которая хлынула из раны. Кровь, как хвост кометы, следовала точно за кончиком лезвия, словно прилипла к нему. Эта нить оборвалась. Кровь окатила боевику грудь, ноги и почти не попала на снег. В темноте ее, если не приглядываться, и не заметишь, так что со стороны — все осталось по-прежнему.
