Кондратьев ухватил краешек занавески, потянул на себя. На него пахнуло приторным теплом, смешавшим запахи пищи и человеческого пота. Вместе с ними наружу вырвался маленький сноп света, упал на снег и затаился возле человеческих ног, как собака, испугавшись окружавшей его темноты. Вместо него в пещеру залетела горсть холодного ветра. Тепло остановило его почти на пороге, погнав обратно.
Людей он не разглядел в полумгле, но услышал в глубине пещеры недовольное ворчание, какой-то гортанный звук, который Кондратьев сперва не воспринял. Лишь через пару секунд он понял, что означала эта фраза: «Закрой, напустишь холод», а далее следовало местное и поэтому непереводимое дословно на русский язык ругательство. После этого егерь одернул занавеску, вернув ее на прежнее место.
Никто не появлялся. Он услышал бы звук шагов и тогда, дождавшись, когда человек выберется из пещеры, вновь пустил в ход кинжал. Кровь на нем уже запеклась. Несколько раз ткнув лезвие в снег, капитан стер ее остатки, так что кинжал вновь стал светиться лунным блеском, словно был сделан из небесного металла. Кинжал был старым, но не настолько древним, чтобы считаться ровесником эпохи, когда люди добывали металл исключительно из метеоритов.
Он аккуратно достал из сумки бомбу с усыпляющим газом, нежно взвесил ее в руке, а потом дернул чеку, отогнул занавеску, швырнул бомбу, ориентируясь на новый окрик, и отбежал в сторону.
Занавеска плохо пропускала звуки. В пещере кто-то закричал, вероятно граната попала ему прямо по голове, он остался очень этим недоволен и теперь выяснял, кто так подшутил над ним, искал обидчика, чтобы намылить ему шею. Крики эти стали слышны получше, когда автоматная очередь, полоснув изнутри по занавеске, пробила в ней несколько дырочек.
О том, что происходило внутри, приходилось только гадать. Там кто-то натыкался на металлическую утварь, будто нарочно сбрасывая ее со своих мест, чтобы создать побольше шума. То ли искали выход, то ли, разобравшись во всем, ловили бомбу, хотели выбросить ее из пещеры, но она отчего-то не давалась в руки. Бомба выпустила газ бесшумно, почти мгновенно стала пустой, не имеющей никакой ценности оболочкой. Веса в ней немного. Приемщик металлолома даст за нее копейки, а если ее все же выбросят как ненужный хлам, что ж… поздно уже, она выпустила свой яд.
Занавеска заколыхалась, натянулась. По вздутиям, появившимся на ней, можно было понять, где за нее уцепился человек. Он кричал, что-то неразборчивое — спятил или увидел что-то очень страшное. Егеря всадили в него несколько пуль, чтобы не мучился так. Человек жалобно всхлипнул, еще секунду держался за занавеску, но уже не пробовал отодвинуть ее, а просто висел на ней. Ноги его ослабели, и он глухо упал.
Пещера погрузилась в сон. Егеря не знали, насколько она вместительна, в ней мог оказаться еще один обитатель, или два, или она протянулась на многие километры, уходя в глубь горы, и тогда, чтобы усыпить всех боевиков, придется скормить ненасытной утробе не один десяток бомб, поснимать с себя все, что принесли, словно это приношения богам, но и их могло не хватить.
Егеря выжидали. Из пещеры никто не появлялся. Никто не встречал их.
Наконец Кондратьев опять подкрался к занавеске и потянул ее за собой всем телом. Она легко поддалась, сползла с прохода. Ноги егеря начали проскальзывать, но он продолжал тянуть занавеску, совсем как рыбак, который запустил невод в воду и тащит его на берег или в лодку, обливаясь потом и радуясь одновременно, что улов большой.
Занавеска затрещала, натягиваясь, оторвалась, а Кондратьев чуть не пропустил это и лишь в самый последний момент, когда понял, что она поддается, стал тянуть послабее. Промедли он чуть, и упал бы на землю, совсем как спортсмены, перетягивающие канат, когда тот неожиданно рвется, а так устоял на ногах, немного качнувшись вперед.
Усыпляющий газ рассеялся.
В пещеру, пригибаясь, проскользнули два егеря — Евсеев и Луцкий прикрывали друг друга. Их силуэты, нарисованные на фоне черного неба, были хорошими мишенями, когда они пересекали порог пещеры.
Через труп человека, валявшегося сразу за входом, они переступили, но вокруг него натекло очень много крови. Невольно приходилось сожалеть, какого прекрасного донора потеряла медицина. Евсеев, вляпавшись в лужу пяткой, оставлял за собой кровавый след, Луцкий этого не заметил, и в кровь не попал по случайности.
Тускло, с перебоями, то замирая, то вновь воскресая, как борющаяся со смертью пульсация крови в венах, светила лампа в центре пещеры, едва дотягиваясь до стен уже ослабевшими отблесками, поэтому стены казались нереальными, как тени, как занавес, который набросила на себя темнота, и стоит его порвать или отбросить, как за ним окажется бездна. Звук шагов, вырываясь из-под подошв, прыгал как мячик, добирался до потолка и стен, отскакивал от них и возвращался, но уже деформированный и искаженный.
В пещере застоялась духота. Воздух, ворвавшийся в проход, прогонял ее, оттесняя к стенам. Но дышать все равно было трудно, а чтобы глотнуть свежего воздуха, приходилось нагибаться, но при этом лучше закрыть глаза, потому что на полу лежал еще один труп — глаза его оставались открытыми, только они стали водянистыми, мутными, зубы оскалились то ли в гримасе, то ли в улыбке, потому что на его устах застыло проклятье. Он умер так быстро, что не успел сказать его, но это не означало, что оно не подействует.
Лампа стояла на столе, но свет ее привлек вовсе не насекомых, ее окружало пять консервных банок, со вспоротыми крышками, которые топорщились отвратительными зазубринами, точно это было какое-то очень страшное оружие. Наполовину растеряв внутренности, они подбирались к лампе, но застыли, когда в пещеру ворвались непрошеные гости, а рядом валялись грязные ложки и вилки, куски хлеба и хлебные крошки. Все это походило на поле битвы между какими-то фантастическими существами.
Егеря пробрались к столу.
Они попали в сонное царство, зашли в него так далеко, что теперь со всех сторон их окружали враги, которые, к счастью, спали сейчас — и только это спасло егерей. Боевики раскинулись в самых разнообразных позах: кто-то лежал на полу мешком, кто-то откинулся на спинку стула, стоявшего возле стола, руки опущены вниз и что в них — не разглядеть, но вряд ли более серьезное оружие, чем вилка или нож, да и те должны уже валяться на полу, выскользнув из пальцев.
Свет лампы густо освещал их лица, окрашивая кожу в красное. Бородатых индейцев не бывает, и у них более благородные лица, тонкие носы с горбинкой, полные губы, а у этих…сухая кожа шелушится, отслаиваясь, как засохшая грязь.
— Здесь все спят. Все нормально, — сказал негромко Евсеев в микрофон, а ветер вынес его слова наружу. Им опять повезло, но это не могло продолжаться вечно.
Лампа была слишком сильным источником инфракрасного света, который выжигал сетчатку, не хуже, чем свет звезды, когда на телескоп позабыли надеть тонирующее стекло. Кондратьев сдвинул инфракрасный прибор, чтобы он больше не закрывал глаз, — невооруженный, он быстро приспосабливался к этому свету, с каждой секундой доступное ему пространство все расширялось.
