— Я уже наказан, — не слушая его, продолжал Забродский. — Наказан всеобщим непониманием. Наказан каждодневной нервотрепкой и еженощной бессонницей. Да, я плохо сплю вот уже полтора десятка лет. Это чуть больше, чем исполнилось вашему мальчику. Если бы моя природа не бунтовала, я не спал бы вовсе… Я наказан непреходящим чувством вины перед незнакомыми мне людьми. Я не могу им помочь, хотя из кожи вон лезу, чтобы сделать это. А мне помочь никто не хочет. Вот и сегодня… меня выкупали в грязной ледяной воде, а ваша паскудная кошка чуть меня не убила. За что мне это? Чем я хуже вас всех? Господи, чем я провинился перед тобой? Я тоже хочу сидеть на веранде чистенького дома — своего, заметьте, дома! — кушать варенье, обнимать красивую женщину и воспитывать своих детей. Но вместо этого я стою здесь, на коленях, на чужой веранде чужого дома, и выклянчиваю у вас прощение. Ну так простите же меня!
Было, тихо. Так тихо, что самым громким звуком в этом мире сделался отдаленный голос речушки. Забродский стоял на коленях, все смотрели на него, мама не отвечала, а мне было стыдно, и я не знал, куда деться от этого несуразного и позорного зрелища.
— Добро, — сказал Забродский досадливо. — Нет так нет. Что я тогда, спрашивается; торчу здесь, как дурак?
Он встал и отряхнул брючины.
— С каждым днем, — проговорил он, — с каждым чертовым днем я все глубже увязаю в этом деле, как болоте. Я уже утонул в нем с головой, меня не видно… Неужели Ворон был прав, и нужна была силовая акция в первые же часы?
— Ворон был неправ, — сказал дядя Костя.
— Мы все такие добрые, мы все такие осторожные, мы все пацифисты… Константин, но могу я хотя бы мальчику объяснить, что заставляет меня выглядеть дураком в его глазах и негодяем в глазах его мамы?
— До дупы пана, — ответил дядя Костя. — Через четыре года ты все ему расскажешь. И он сам решит, как обойтись с тобой и с твоим рассказом.
— Четыре года! Четыре года, Консул! Тысяча четыреста шестьдесят один день!
— У тебя нет выбора, Людвик. Этот мальчик — такой же гражданин Федерации, как ты или я. Никто в Галактике не волен распоряжаться его судьбой, кроме него самого. Но — через четыре года.
— Еще четыре года адских дней и ночей для меня…
— Тебе не позавидуешь, Людвик.
— И для них — тоже…
— У тебя еще есть время найти другой способ. Я буду помогать тебе. А если кто-то откажет тебе в помощи… ты знаешь, я могу уговорить любого.
— Никто особенно и не отказывает. Это я так, к слову… Да все без толку, Константин, все без толку, мы уперлись в стену, которая сильнее нас и наших традиционных средств… — Он снова одернул курточку. — Могу я просто поговорить с мальчиком?
Дядя Костя вопросительно посмотрел на меня.
— Я не против, — сказал я.
— Людвик, убедительно прошу: следи за речью, — предупредил дядя Костя, приблизился и встал у меня за плечом.
— И вообще я хочу знать, что происходит, — вяло запротестовал я.
— Нет, — отрезал Консул.
— Ну почему, почему?!
— Потому что ты еще ребенок и все равно ничего не можешь изменить.
— Но я имею право! Мне уже четырнадцать! Вы же сами только что говорили, что мне решать!
— Когда тебе будет восемнадцать, так и произойдет. А до тех пор самые главные решения будет принимать твоя мама. И, в какой-то мере, я — потому что она доверила это мне.
— Я все равно узнаю!
— Не торопись взрослеть, Сева. У тебя еще будет время стать Атлантом и потаскать на плечах тяготы этого мира…
— Ладно, — сказал я досадливо. У меня не было сил с ним спорить. — Все такие взрослые, все такие большие и умные… один я здесь маленький дурачок.
— Не маленький, — возразил дядя Костя. — Отнюдь не маленький. Два погонных метра…
Наверное, это была шутка. Нынче все взяли моду потешаться над моим ростом, как будто во мне это было самое забавное.
17. Деликатное интервью с эхайном
ЗАБРОДСКИЙ. Скажи, Северин: тебе снятся странные сны?
СЕВЕРИН. Нет… смотря что называть странным.
ЗАБРОДСКИЙ. Такие, которым ты не можешь найти объяснения доступными тебе словами.
СЕВЕРИН. Ну, я много чему не могу найти объяснения!
ЗАБРОДСКИЙ. Мне кажется, ты понимаешь, что я имею в виду.
СЕВЕРИН. Не очень… Н-ну… всем иногда снятся сны, которые не поддаются объяснению. И вообще сны — это какая-то фантастическая реальность, отголоски взаправдашних событий, искаженные в кривом зеркале подсознания.
ЗАБРОДСКИЙ. О! Это ты сам придумал?
СЕВЕРИН. Нет, не сам. Слышал от учителя Карлоса Альберто дель Парана. Он преподает психологию в колледже «Сан Рафаэль».
ЗАБРОДСКИЙ. Гм… весьма поверхностно. Что ж, оставим сновидения. Северин, ты когда-нибудь выходил из себя?
СЕВЕРИН. Ха, еще бы!.. Н-ну, если и выходил, то… не слишком далеко.
ЗАБРОДСКИЙ. Тебе хотелось в порыве ярости что-нибудь разбить?
СЕВЕРИН. Зачем?
ЗАБРОДСКИЙ. Чтобы дать выход негативным эмоциям.
СЕВЕРИН. Глупость какая!
ЗАБРОДСКИЙ. Как же ты тогда стравливаешь пар, избавляешься от гнева?
СЕВЕРИН. Н-ну…
ЗАБРОДСКИЙ. Не мычи, будь ласков, отвечай развернутыми фразами.
СЕВЕРИН. И вы туда же!
ЗАБРОДСКИЙ. Куда «туда же»?
СЕВЕРИН. Что-то нынче все только и делают, что домогаются от меня развернутых фраз.
ЗАБРОДСКИЙ. Значит, не я один пытаюсь приучить тебя к человеческому способу общения. Так ты не ответил на мой вопрос.
СЕВЕРИН. А, насчет гнева… Нет, я не хочу ничего бить и ломать. Ведь вы это хотели услышать? Могу, конечно, запулить подушкой в стену. Сумку какую-нибудь подфутболить. Да и на что мне гневаться-то?
ЗАБРОДСКИЙ. Я слышал, мама забрала тебя из колледжа. Лишила тебя привычного окружения, друзей, развлечений. Разве не повод разозлиться?
СЕВЕРИН. На кого? На маму, что ли?
ЗАБРОДСКИЙ. А хоть бы и так?
СЕВЕРИН. Да ну, глупость… Как можно злиться на маму? Наверное, она лучше знает, что делать. Забрала — значит, так было нужно.
ЗАБРОДСКИЙ. Мама тоже может ошибаться.
СЕВЕРИН. Ну, наверное… Ну да, мне это не понравилось. Может, я и вспылил пару раз. Мне было обидно. Но злиться… К чему вы клоните?
ЗАБРОДСКИЙ. Только не думай, что я хочу поссорить тебя с мамой. Ваши семейные отношения меня не касаются. Если хочешь знать, я бесконечно уважаю твою маму. Она… незаурядный человек. Поверь, меня нелегко поставить в тупик, заморочить, сбить со следа. Госпожа Елена Климова — одна из немногих, кому удавалось водить меня за нос целых двенадцать лет. Где мы только вас не искали! А вы все время были под самым носом, практически на виду… Я даже преклоняюсь перед ней. Можешь ей так и передать, потому что она, увы, не оставляет мне шанса выразить свое восхищение лично… но это проблема нашего с ней аномально затянувшегося непонимания. Сейчас меня интересуешь ты и только ты. Так как, Северин, ответишь ли ты еще на пару моих вопросов?
