— Все дело в том, что мы, остальные, ни на что не годны. Мы просто загоняли тебя. И сами сдохли. Только близнецы Хуаны де ла Торре могут выдержать весь матч в таком темпе. Но они, наверное, как-то по-другому устроены внутри. «Ламантины» все такие, а у нас — только близнецы.
— Ты знаешь, Чучо, я тоже устроен по-другому.
— Брось, Север…
— Правда, правда. Но это мое устройство не годится для фенестры.
— У тебя хорошие данные. Гильермо Эстебан говорит, что для своего роста ты удивительно пропорционально сложен. У тебя руки, как у гиббона. В игре против большинства студенческих команд ты можешь просто стоять, выкатив щупальца, и забирать шелл на подлете.
— Только не против «Ламантинов».
— Это уж точно.
— А «Ламантины» в Лиге считаются середнячками.
— Это уж верно.
— Мне страшно подумать, как бы мы стали играть с теми, кого здесь считают лучшими.
— Они бы просто перебрасывали шелл с цвета на цвет и не обращали бы на нас внимания.
— Даже на близнецов.
— Даже на них…
Я удрученно вздохнул. Чучо положил мне руку на плечо.
— Твоя последняя передача была слишком сильной, Север.
— Угу.
— Никто тебя не винит.
— Знаешь, Чучо… Наверное, мне не обязательно быть игроком в фенестру.
Он поглядел на меня с изумлением.
— Чем же ты собираешься заняться?
— Ну… я еще не думал. Может быть, музыкой. Или архитектурой. Да мало ли чем!
— Ты решил стать ботаником?! — с ужасом спросил Чучо.
— Что в этом плохого?
— Ничего, но…
— Слушай, Чучо… Сегодня, на поле, я вдруг почувствовал, что не понимаю, зачем там нахожусь.
— Что тут непонятного? Это же игра! В ней у каждого — свое место. Ты раптор, значит — ты находишься на поле, чтобы перехватить шелл и отдать его хантеру или флингеру.
— То, чем мы занимались, не было похоже на игру. Скорее, на войну. Игра должна доставлять удовольствие, ведь так?
— Ну, наверное…
— Нельзя заставлять играть через силу.
— Н-ну…
— Так вот, Чучо. Я не получил удовольствия от этой игры. Ничего мне так не хотелось, как прекратить играть. Повернуться, уйти и заняться чем-нибудь, что действительно мне понравится.
— Но ты не сделал этого.
— По одной причине: чтобы не добить команду. У нас просто не оставалось рапторов на замену.
— Гильермо Эстебан говорит, что спорт закаляет тело.
— Интересно, как мне в жизни пригодится умение носиться очертя голову с одного раскрашенного клочка земли на другой за надутым пластиковым орехом?
— Еще Гильермо Эстебан говорит, что тяжелая игра с сильным соперником закаляет характер. Она превращает детей в мужчин.
— А что, если я не спешу стать мужчиной?
Чучо фыркнул.
— Оно и заметно!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего обидного…
— Придушу!
— Ладно, отпусти. Ты знаешь, о чем я. Мурена на тебя обижается. Барракуда на тебя обижается. Они вообразили, будто обе настолько хороши, что ты не можешь выбрать одну из двух. Хотя и не возражают составить равносторонний треугольник… Но меня-то не проведешь!
— Что ты себе придумал!
— Я вижу, что тебе на обеих попросту наплевать.
— Это сильно сказано.
— Хорошо: ты относишься к ним, как к своим парням, и не намерен как-то менять это положение вещей.
— Я просто не встретил ту, что мне понравится.
— И что с того? Я тоже не встретил. Феликс Эрминио не встретил. Оскар Монтальбан не встретил. Никто не встретил. Это не мешает каждому из нас целоваться с девчонкой, а то и с двумя.
— А то и с тремя…
— Это уж как повезет.
— Я же говорю: я по-другому устроен…
— Ну, не настолько же! Между прочим, — Чучо понизил голос. — Новенькая с севера действительно ничего себе. Она — с севера, ты — Север… А?
— Я Северин.
— Никакой разницы.
— Да ну тебя!
— Ты просто долговязый балбес, Север. Девчонки готовы вешаться на тебя, как на рождественскую елку — благо, высоты достанет для всех игрушек. Эх, мне бы твой рост… А ты только мычишь, как бычок в загоне: не хочу, не буду, не встретил… Что тебе стоит поманить ту же Мурену пальцем и сводить ее ночью на пляж?
— Зачем? Чтобы доставить тебе удовольствие?
— Да нет же — себе. Ой, только не прикидывайся дурачком. Ты, главное, посмотри ей в глаза и скажи таким знойным басом, с придыханием: «Муре-е-ена…» А дальше она сама все сделает, намного лучше, чем ты… Нет, не выйдет: у нас все пляжи забиты парочками. Лучше тебе угнать катер в Бенидорм, на Плайя де Леванте.
— Нет такого женского имени — Мурена! Почему ей не хочется, чтобы ее звали Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар?
— Привет, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар, — захихикал Чучо. — Пойдем поныряем ночью, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар!.. Вот фигня-то! Попробуй такое выговорить, да еще с придыханием. «Эксаль-та-сьо-о-он… Гутьер-р-рес…»
— Глупости. Ничего я не хочу выговаривать придушенным басом. Ни с кем я не хочу нырять. Тем более ночью.
— А чего же ты хочешь, дурень?
— Не знаю. Не решил еще. Пока я только начинаю, кажется, соображать, чего мне точно не хочется.
— И чего же тебе не хочется, балда здоровая?
— Я уже сказал: играть в фенестру и шляться с Муреной по ночному пляжу.
Чучо долго обдумывал эту мысль. Потом неуверенно спросил:
— А как насчет Барракуды?
К счастью, в дверь со знакомой деликатностью постучали, и вошел учитель Нестор Кальдерон. Как всегда, во всем черном, что делало его похожим на католического священника. Только вместо белой вставки на шее был шелковый, черный с белыми рябинками, платок. Чучо сейчас же вскочил, что же до меня, то я и без того вот уже с полчаса торчал во всю свою длину возле окна.
— Гм, — сказал учитель Кальдерон. — Не помешал?
— Нет, учитель, — ответили мы вразнобой, а я даже попытался судорожно, без особенного успеха, привести в порядок свое лежбище.
— Просто шел мимо, — объяснил учитель Кальдерон, словно оправдываясь. — Решил заглянуть. Ты ведь знаешь, Севито, я редко злоупотребляю твоим гостеприимством…
— Знаю, учитель, — признал я.
— Чучо, дитя мое, не будешь ли ты настолько любезен…
