Вот что я действительно не мог, так это смотреть, как она сидит передо мной и ревет. Такое зрелище не для слабого мужского сердца. Мне сразу захотелось ее утешить, прижать к себе и погладить по ее глупой лохматой башке. Может быть, она того и добивалась своими слезами и словами, а может — все это шло у нее от души. Ну да, она с детства в совершенстве владела всякими женскими уловками, это было у нее в крови… но и ее мне было невыносимо жаль. Быть может, не меньше, чем мою Антонию. А что ни говори, не заслуживала она сейчас никакого снисхождения. Не тот случай.
Или это не она была чересчур лукава, а я неоправданно жесток? Ведь это я был причиной того, что им обеим досталось, и нравственно, и физически.
— Знаешь что… — начал я, и оборвал сам себя на полуслове.
Она звонко шмыгнула носом и отвернулась — сызнова пялиться за свое несчастное окно.
Толку от нее было мало. От меня и того меньше.
И я вломился к Барракуде.
2. Особа королевских кровей
Tertius extrarius,
[25]
она должна была в этой истории пострадать меньше всех. А значит, сохранялась надежда выведать хоть какие-то подробности.
Барракуда действительно не выглядела удрученной, и домашний арест ее нимало не тяготил. Сидела, расфуфырившись, как на праздник, в платьице с какими-то рюшами, в передничке, в подвитых и уложенных волосах лилово-красная роза, моська накрашена, фингал под глазом замазан так, что и не видно. И, что самое дикое, наворачивала ванильное мороженое из огромной банки.
— А, Севито, — обрадовалась она. — Ну, как слетал? Хочешь мороженого?
— Я вас всех придушить хочу, — честно признался я.
— Меня-то за что? — искренне удивилась она.
— До кучи! Как ты можешь после всего, что произошло, сидеть тут и лопать мороженое?!
— Это от волнения, — призналась она. — Я всегда, когда переживаю, наваливаюсь на мороженое, чтобы успокоиться.
— Не боишься разжиреть?
— Я же говорю: от волнения. А значит, все, что я умну в состоянии стресса, во мне же и сгорит, как в топке.
— Может, хотя бы ты объяснишь мне, что это на вас всех нашло?
Барракуда отодвинула свое мороженое, слизала цветные усы и только тогда повернулась ко мне.
— Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь, — начала она.
— Только не это! — взмолился я.
— Нет, ты не понял. Да, ты мне нравишься. Да, я была бы рада, если бы ты выбрал меня в свои подружки и ходил со мной в Грьету купаться голышом… — Я покраснел, но смолчал. — Но ты меня не выбрал, и я не умерла. Не хочешь — не надо. Честно говоря, у меня к тебе сестринские чувства. Ты славный, милый, красивый… но ведь не светоч ума и добродетели, согласись.
— Ты мне зубы не заговаривай… — взъелся я несколько растерянно, потому что никогда прежде не слыхал от смазливой и недалекой хохотушки Барракуды таких основательных речей.
— Иными словами, я не схожу по тебе с ума, как некоторые, — продолжала она, временами сожалеюще поглядывая в направлении мороженого. — Другое дело Мурена. У нее из-за тебя, по-моему, началось гормональное отравление. Особенно после того, как ты выгулял свою возлюбленную в Грьету… — Я покраснел запредельно. — Она подстерегла Титу, рассчитывая убедить ее оставить тебя в покое, а еще точнее — оставить тебя ей, Мурене. Все равно Тита скоро улетит на свой драгоценный Тессеракт, а про тебя, по всей видимости, забудет. Ты, верно, знаешь, как крошка Мурена умеет убеждать.
— Откуда мне знать? — буркнул я.
— Так вот: она не умеет убеждать вовсе. Простая испанская девушка, чья голова одурманена страстью… Тита, бедняжка, сначала и понять-то не могла, чего эта гарпия от нее добивается. Или притворялась, что не понимает. Это даже более вероятно, потому что она только и делает, что притворяется. И что она такая беспомощная, и что хилая и немощная, все жалейте ее и любите… Подожди, не перебивай. В общем, она слушала Мурену, слушала и довольно глуповато хихикала. А потом ей, как видно, надоело. И слушать надоело, и притворяться. И она Мурене кое-что сказала.
— Что сказала? — спросил я.
— Не знаю. Не расслышала.
— Врешь!
— Ну и вру! — вспыхнула Барракуда, нервно цапнула мороженое и заглотила сразу порядочный кусок. — В конце концов, это не моя тайна, — пробубнила она набитым ртом. — Сам разбирайся со своей подружкой!
— Ладно, продолжай.
— Мурена от этих слов взорвалась как бомба. И влепила твоей ненаглядной оплеуху. По-моему, они обе не ожидали. Мурена, хотя и ополоумела, все же в начале разговора еще соображала, что с Титой нельзя так, как, к примеру, со мной. А той и в голову не приходило, что ее за ненароком оброненную фразу могут вздуть. Но раз уж случилось — значит, случилось. И вот Мурена лупит Титу по физиономии, а та даже рук не поднимает, чтобы прикрыться. Мурена визжит: «Ты что торчишь, как пугало? Защищайся! Дай мне сдачи!..» А Тита стоит, как громом пораженная, с разбитым носом, и только смотрит на нее, словно на музейную диковину. Наверное, до этого дня ее никогда в жизни никто и пальцем не трогал… хотя в это трудно поверить.
— Так оно и было, — мрачно подтвердил я.
— Теперь, я думаю, новизна впечатлений ей обеспечена… Так вот, Мурена бьет Титу, Тита молчит и смотрит, я молчу и смотрю… там еще были девчонки… и всем это нравится все меньше и меньше. То есть, с самого начала это было неправильно. Ну, нельзя было с ней так. А когда она упала, я решила, что это нужно прекратить.
— И что? — спросил я, кажется, в сотый уже раз за утро.
— И я это прекратила. Врезала Мурене разок — она не успокоилась. Она и в самом деле как с цепи сорвалась. Кастильский темперамент… Пришлось мне ее крепко отделать, чтобы она пощады запросила. А она не просила очень долго.
— Впервые слышу, чтобы кто-то заставил Мурену просить пощады, — пасмурно заметил я.
— Видишь ли, милый Севито, — сказала Барракуда, потягиваясь, как кошка. — Я еще в четырнадцать лет подтвердила свой черный пояс в Годзю-рю, и мне запрещено применять боевые познания за пределами татами. Я вынуждена была уступать Мурене. Но вчера мне пришлось на время снять маску повиновения и все расставить по местам. Потому что бить человека, который не умеет за себя постоять, неправильно. Кстати, она так и не сдалась. Просто не могла уже сопротивляться. И я ее бросила… — Смуглая мордаха Барракуды сморщилась, словно мороженое вдруг сделалось невыносимо кислым. — Ты ведь знаешь, обычно я не дерусь.
— Знаю.
— Не потому, что трушу. Просто драться — это противно. Мерзко. Ненавижу… Одно дело — на татами, и совсем другое — так, как Мурена, из удовольствия.
— Не заметил, чтобы на сей раз она получила много удовольствия.
