— Как ты можешь здесь жить? — хриплю я.
— Я здесь родилась, — отвечает она.
Мы идем по растрескавшемуся тротуару вдоль высоких бетонных заборов, из-за которых доносятся лязганье, мерные удары тяжелого по тяжелому и рев надсаженных двигателей страшной мощи. Никто не попадается нам навстречу. Очевидно, в этом районе только работают и ночуют. Бея остальная часть жизни способна протекать нормально лишь за его пределами. Ктыри должны обладать буйной фантазией, чтобы искать меня в этом могильнике.
Заборы сменяются убогими древними пятиэтажками. Оказывается, есть еще такие и в них до сих пор обитают… Язык у меня не поворачивается спросить, не в одной ли из них я принужден буду «успокаиваться». Но надежды на то, что это кошмарное зрелище вдруг сменится чем-то похожим на современное жилье, тают с каждым шагом.
В довершение ко всему прямо посередине улицы я вижу живую крысу. Содрогаюсь от омерзения. На мордашке моей спутницы не отражается никаких эмоций.
Странное дело, но я и вправду ощущаю освобождение от того страха, что гнал меня по Гигаполису еще полчаса тому назад. В конце концов, почему бы разнообразия ради не пожить немного в трущобах?
Ольга сворачивает к совершенно жуткому, кажется даже покосившемуся на один бок строению. Деревянная, вдрызг разбитая десятками лет непрерывных пинков дверь единственного подъезда со скрипом отворяется. Кто-то невидимый, кряхтя и кашляя, ковыляет нам навстречу — едва успеваю увернуться, чтобы не быть задетым его замызганными тряпками… Поднимаемся — пешком, без лифта! — на четвертый этаж. Ольга отпирает архаичным металлическим ключом музейный замок.
И этот кошмар кончается.
В ее квартире чисто, тепло и ничем не воняет. Я далек от мысли, что она сама обустроила это гнездышко. Никаких ее личных доходов на то не хватило бы. Значит, у нее непременно есть хозяин.
Впрочем, меня это пока не волнует.
Стягиваю набухший от сырости плащ, избавляюсь от хлюпающих туфель. Ольга подает мне экзотического вида плетеные сандалии. Под дождевиком на ней желтые шорты и просторный черный свитер с красным драконом. Сейчас она выглядит сущим ребенком.
Раздвинув тростниковую занавесь, попадаю в комнатку, устланную богатым ковром, имитацией под звериную шкуру. В углу — видеосет с полутораметровым экраном и музыкальный центр. Напротив — низкое овальное ложе под шелковым покрывалом в восточном стиле. Пара кресел, придвинутых к овальному же столику. На полочках и на столе — незатейливая икебана. Единственное окно плотно зашторено и, подозреваю, даже заколочено.
Из прихожей доносятся два голоса: один — Ольги, другой — явно принадлежащий подростку мужеска пола. Оказывается, мы здесь не одни… Впрочем, кто-то же обязан присматривать за жилищем в отсутствие хозяйки!
Дверь негромко хлопает, лязгает замок. Вот теперь мы, кажется, одни.
Ольга неслышно, как танцующая тень, порхает по комнате. Убавляет свет, смахивает невидимую пыль с видеосета, включает негромкую музыку… Все это время я почти лежу в кресле, не чуя ни рук, ни ног от усталости.
Между тем девчонка в своих танцевальных па добирается до встроенного бара, звякает там бутылками. Подходит ко мне с двумя высокими бокалами в руках и, опустившись на колено, один протягивает мне.
— Где у тебя фонор? — спрашиваю я.
— В прихожей.
— Принеси.
— Конечно, господин, — отвечает она, смиренно опуская глаза. Так в ее представлении должна вести себя гейша. Интересно, ведает ли она, что гейши не разгуливают в шортах? — Но сначала я хотела бы исполнить свой профессиональный долг…
— Долг? — Я коротко усмехаюсь. — Что ж, неплохо придумано. Где здесь ванная? От меня разит страхом, как от вонючего козла, я хотел бы смыть его.
12. СЕРГЕЙ СПОЛОХ
Мокрый и жалкий, переступаю порог и с облегчением отгораживаюсь дверью от Гигаполиса. С его уличной вонью, неистребимой сыростью и разлитым в самой атмосфере ощущением тревоги и неуспокоенности. С его криминальной мразью и апокалиптической нечистью. С его проблемами, столь ненавистными мне — главным образом потому, что мне приходится изо дня в день ими безуспешно заниматься.
Здесь свой мир. Здесь хорошо. Пахнет чистым бельем, дезодорантами, пирогом. И, неуловимый, уже витает, желая заявить о себе, аромат свежего кофе.
Лариска, в длинном стеганом халате, с накинутой на плечи шалью, терпеливо ждет моих объяснений.
— Видишь ли… — начинаю я.
И обрываю себя. Не буду я ничего ей объяснять. Она и так все знает. И про мою квартиру на другом конце города. И про то, что не хочу я туда, в этот замусоренный склеп, а хочу к ней, в тепло и негу. И что ее это ни к чему не обязывает, и если она не одна в этот поздний час, то в полном своем женском праве выставить меня к чертовой матери обратно в ночной Гигаполис.
Однако не похоже, что Лариска сейчас меня выставит.
— Фимка приехал, — говорит она и улыбается чуть растерянно.
— И слава Богу, — произношу я с облегчением.
— Так я пойду на кухню.
— Постой, а выпить у тебя есть?
— Фимка привез.
Избавляюсь от мокрого плаща, переобуваюсь в самые просторные тапочки — а у Лариски таких в изобилии — и прохожу в комнату.
— Серый, — потрясенно бормочет Фимка Бергель.
И, не издавая более ни звука, лезет целоваться. За минувший год он еще сильнее ссутулился и облысел. А гигантский его нос, который, по его же собственному признанию, «на двоих рос, одному достался», стал еще краснее.
Некоторое время мы стоим, сжимая друг друга в объятиях. Фимка хлюпает вышеописанным носом. Я мужественно смаргиваю набегающую на глаза влагу.
— Я по тебе скучал, — искренне говорю я, когда он сползает с меня обратно в кресло и достает просторный носовой платок.
— Серега, знаешь, чего я больше всего боюсь, когда думаю о тебе? — спрашивает он, обстоятельно сморкаясь.
— Что ты приедешь, а я сделался юдофобом?
— Нет. Что я приеду, а тебя убили.
— Чем всегда ты был любезен народу, так это умением говорить приятные вещи.
— Ты не бойся… Все знают, я приношу удачу и счастье. Я ведь как талисман.
— По тебе не скажешь, что ты чересчур счастлив.
— Приносить счастье и иметь счастье — две большие разницы. И потом, почему ты решил, что я несчастлив?
— Много мотаешься по свету.
— Тут уж ничего не поделать. Может быть, я никакой не это самое, а цыган?
Между трепом мы успеваем налить и выпить. Бутылка огромная, литра на полтора, черная с позолотой и вся в медалях, как собака. То, что внутри, по цвету и консистенции напоминает кофе, а по вкусу- слегка облагороженный самогон.
