И меня в их числе.
Марина А. ничего не может с собой поделать. Да и не желает, кстати. Такое приключение для нее — шанс, удача, бриллиант в ладошку, протянутую за милостыней.
Мы выходим на берег. Вода стекает по нашим обнаженным телам, обращая их в осыпанные дроблеными самоцветами статуи.
— Ближе… ближе… — призывает самец своих маленьких трепещущих самок.
Его фаллос обращается в копье, одновременно и грозное, и притягательное.
Марина А. готова пасть первой жертвой этого горячего оружия.
Но в планы Индиры Ф. это не входит. И она с огромным усилием, с боем прорывается на авансцену. Поскольку расшифровывать себя в такой обстановке и в таком виде просто немыслимо, она находит правильное решение.
Нет, такое изобилие впечатлений не для моей неискушенной души. Тихонько пискнув, я падаю без чувств.
Глаза мои закрыты. Вокруг происходит некоторое коловращение. Меня бережно поднимают и несут. Все происходит быстро и отлаженно. Это и понятно: я же не первая мышка, потрясенная близостью к коту, да не дворовому дистрофику, а к дюжему камышовому хищнику…
Меня укладывают на теплое и упругое. Возле лица витают острые запахи ароматических солей. Пора бы уже и опамятоваться.
Со стоном приподнимаю веки.
Надо мной склоняется Дина-Филифьонка. Ее колдовской облик в значительной мере утрачен. На античные формы небрежно наброшена алая пелерина. Горгоньи волосы спутаны. Обнаружив, что я прихожу в себя, она понемногу удаляется и вовсе пропадает с глаз долой.
«Кошачий глаз» буквально пылает.
Опираюсь на дрожащую от слабости руку и принимаю сидячую позу. Отказывается, меня переместили обратно в райский сад. Туда, где я сбросила свои одежды-скорлупки.
Над ними как раз удобно расположился в низеньком кресле красивый темноволосый мужчина. В черных брюках, белом клетчатом пиджаке и итальянских туфлях.
Он курит тонкую сигаретку, внимательно и серьезно изучая меня стеклянистыми глазами, а на ладони у него лежит мой браслетик-бипер, тихонько, но настойчиво подающий голосок.
— Итак? — спрашивает Зомби выжидательно.
10. ИГОРЬ АВИЛОВ
Все, кто есть в кабине, не исключая меня, пристально рассматривают кружащуюся внизу крышу.
— Вроде пусто, — говорю я неуверенно. Водитель молча пожимает плечами.
— Бросим бомбочку? — спрашивает кто-то сзади.
— Нет, — это голос Тарана. — Разыграем «плейбоя».
И элкар стремительно снижается. Прямо под пули снайперов. При этом он небрежно вихляет бортами и мало что не кувыркается. Все это сильно смахивает на самоубийство. Но мне хочется верить, что «кайманы» знают что делают.
Машина садится на крышу. Терпеливо ждем, когда же из нас начнут ладить решето. Однако выстрелов не следует.
— Я так и знал, — бормочет Таран. — Они любопытные.
Похоже, он прав: террористам и в голову не приходит, что «кайманы» будут действовать так откровенно и нагло. Нас принимают за моторизованный кутеж, вздумавший порезвиться.
— Я пошел, — коротко говорит Таран и вываливается в приоткрытую дверь.
Сейчас на нем нет обязательного бурого наряда — когда и как он исхитрился от него избавиться, одному Богу ведомо! Панцирь упрятан под бесформенным плащом, через ворот которого для вящей имитации расхристанности торчат концы клетчатого кашне. Ни дать ни взять человек в глубоком драбадане. В руке бутылка с яркой, чтобы за милю видать, наклейкой. Таран, спотыкаясь, бредет к бетонному парапету с явным намерением справить малую нужду на раскинувшийся вокруг вечерний Гигаполис. Бутылка мешает ему вскрыть ширинку, и он с недвусмысленным междометием выливает ее содержимое в рот, порожнюю же емкость не глядя швыряет через плечо.
— Первый зарф в тени антенны по левому борту, — слышим мы негромкий голос Тарана. — Второй на чердачной лестнице, вооружен машин-ганом с оптикой. Ждать: должен быть третий.
Водитель вытягивает откуда-то из-под ног тупорылый «соренсен» и выцеливает чердачную лестницу. Ясно, что террориста он не видит, но это и не нужно: «соренсен» накроет своим импульсом все, что там есть в радиусе трех метров.
Таран облегчается, рискованно балансируя на самом краешке бездны. Во всех смыслах.
— Появился третий, — говорит водитель в микрофон.
И мы видим террориста, умотанного черным тряпьем с головы до ног. Он приближается к Тарану сзади, держа того на прицеле точно такого же «соренсена».
Таран оборачивается, непринужденно застегивая штаны. Замечает террориста, лицо расплывается в пьяной улыбке.
— Ты, бар-ран!.
И делает шаг навстречу.
— Get buck!
[16]
— задушенно рявкает террорист.
— Ладно, ладно, — соглашается Таран и поднимает руки.
В этот момент его сильно ведет в сторону антенны.
Не спуская глаз с безобидного кирюхи, террорист движется к элкару. Верно, хочет удостовериться, что там никого нет. А скорее, разжиться бутылкой такого же завлекательного пойла.
— Разобрали всех! — командует водитель и накрывает чердачную лестницу бесшумным импульсом.
Таран мягко падает на бок и, перекатившись, в упор садит из шок-гана в невидимого отсюда снайпера. В этот же момент все четверо «кайманов», словно черти из бутылки, оказываются снаружи. Пока один из них лупит всем, что у него есть, по опешившему зарфу как по макиваре,
[17]
остальные рассыпаются по крыше в поисках неучтенных наблюдателей. Водитель же, сделав свое дело, приникает к экрану пеленгатора, пытаясь перехватить возможный сигнал тревоги. И только я сижу дурак дураком.
«Кайманы» возвращаются к машине. Дышат ровно, морды спокойные, как будто и впрямь погулять выходили.
— Кругом тихо, — говорит водитель.
Таран быстро крестится и стучит костяшками пальцев по борту элкара.
— Малыш, готовься.
— Всегда готов, — бормочу я и вылезаю из кабины.
— Ради всех святых, не геройствуй, — почти умоляюще произносит Таран. — Если что с тобой стрясется, век себе не прошу.
Он достает из-под панциря фляжку.
— Глотни, браток. И — с Богом.
Во фляжке коньяк, и неплохой. Кажется, дагестанский.
Пито было нами этого коньяка в изобилии. Ведрами и тазиками. После дозы такого вот напитка — в скособоченной халупе, при свете полной луны, что висела над многократно пробитой снарядами крышей (хозяин угощал нас лежалым сыром и пыльной зеленью, а просил лишь об одном: чтоб не уходили до утра) — я и назвал Ульку Маргерса братом. А он — меня.
