Случались и совершенно противоположные сцены. Однажды под вечер на поляну выскочил взмыленный, ободранный и смертельно перепуганный вродекот. С разбега взлетел на покатый контур поля, окончательно растеряйся и сполз в траву. И тогда из темноты леса на него туго упало серое в подпалинах одеяло, окаймленное бахромой из когтей, прихотливо украшенное круглой многозубой пастью посередине и, что самое-то мерзкое, без каких бы то ни было намеков на глаза…
После ужина Панин копался в раскуроченной посылке, наугад извлекал очередной кристаллик и предавался самообразованию. Проблемы генетики, евгеники и прочая муть действовали на него убаюкивающе. Сон был крепок и пуст.
Панин потихоньку погружался в бессмысленное, размеренное, растительное существование. Он все меньше задумывался над тем, ради чего он все это делает. Забросил попытки восстановить связь. Реже вспоминал о том, что в нескольких сотнях километров над его головой кипит насыщенная событиями, делами и заботами жизнь Галактики. Где-то там, среди звезд и туманностей, астрархи проворачивали запланированную реконструкцию шарового скопления, чтобы там можно было жить — без него. Ксенологи наводили контакты между цивилизациями, гилурги обращали межзвездное рассеянное вещество в планеты и дайсоновы сферы, тектоны строили хрупкое, эфирное, прекрасное здание Единого Разума Галактики… Но драйвер Панин был исключен из этого процесса. Он ел, пил, дышал, спал. И почти не разговаривал. О чем можно разговаривать с самим собой?
Все чаще Панин совершал вечерний моцион без скафандра. Сидел в кресле, свесив руки через подлокотники и бездумно шевеля пальцами в жесткой, по-земному зеленой траве. Какие-то неведомые букашки всползали по ботинкам на брючины, подолгу копошились там, иногда застывая и шевеля усиками, а затем вдруг вспархивали и уносились прочь. И даже вродекоты уже не бросались на прозрачный пузырь изолирующего поля, а только пробовали его лапами и бесшумно скользили по периметру, мимо- по своим непонятным Панину делам.
«Грасс ошибался, — лениво думал Панин, нежась в кресле и полной грудью, вбирая вязкий лесной воздух. — Здесь можно было жить. И выжить. Он поспешил. И все поспешили следом за ним. Зря…»
Это благорастворение кончилось внезапно и навсегда.
9. ВОЙНА ТАК ВОЙНА
Был тридцать второй полусонный вечер Панина под открытым небом Царицы Савской подле разверстого люка. Как и обычно, Панин равнодушно глазел на маневры вродекотов вокруг себя и думал медленные свои думы. Например, о том, что было бы славно к ужину получить в подарок от пищеблока творожное суфле. Можно, конечно, и затребовать, но сюрпризы всегда приятнее. Слабость к творожным блюдам, да и ко всему молочному, была приобретена Паниным уже здесь…
И совсем случайно, краем глаза, Панин уловил непонятное движение слева от себя. Он даже не отреагировал на него должным образом, как подобает звездоходу в условиях чужой планеты, — расслабился, распустился за эти дни. Прошло несколько секунд, прежде чем он подобрал ноги, переключился с гастрономических размышлений на полную боеготовность.
А серые живые снаряды пронизывали изолирующее поле насквозь и сновали уже где-то рядом. Да и не было поля вовсе. Было да сплыло. Растаяло. Видно, перепало и его генераторам от проклятого «харакири», только не сразу это сказалось.
И лишь когда Панин увидел оскаленную морду с отлегшими ушами в метре от своих ног — только тогда он окончательно пришел в себя.
Нет, он не блистал никакими личными достоинствами. Среди звездоходов был зауряден. Не мог читать мысли, чувствовать присутствие врага, двигаться быстрее молнии, неспособен был на всякие чудеса, как, скажем, его сверстники Лгана, братья Кратовы, Жайворонок или совсем уж легендарные Михеев, Энграф или Бразинский. Но кое-что он умел, ибо без этого «кое-чего» не видать бы ему дальних звезд, как своих ушей.
Поэтому он успел увернуться от нацеленной на его ничем не защищенное горло акульей пасти. Успел наподдать перекатившемуся через голову вродекоту под ребра кованым ботинком. Успел добежать до люка…
Челюсти квазифелиса сомкнулись вокруг его ноги, но прежде, чем сжались окончательно, Панин вырвался, потеряв полштанины вместе с кожей и мясом. Взревев от боли, с разбегу нырнул в люк, приземлился на ладони и с облегчением услышал чмоканье перепонки. Осатаневшие от нежданной удачи звери бились в люк, в борт корабля, трепали и крушили в щепу раскладное кресло.
Панин на одной ноге допрыгал до кабины. Скуля и подвывая, сунул укушенную ногу под лучевой душ, влепил себе двойную дозу блокадной сыворотки, плеснул на рану заживляющего, проглотил пригоршню стимуляторов… Нога горела, исходила острой, дергающей болью. Да и самого Панина дергало. Он сидел на полу, в луже собственной крови, зажмурившись и ругаясь черными словами. «Сдохну, — приговаривал он. — Пропаду я тут, как гиена…» Но фармакопея понемногу делала свое дело. Кровотечение остановилось, боль затухала, вовсю развернулась регенерация тканей, и через час рана уже затянулась первой розовой кожицей. Панин с трудом встал и, хромая не столько от боли, сколько из опасения почувствовать боль, убрал следы крови и грязи. Он уже не причитал над своей горькой судьбинушкой. Страх и растерянность отступили, а на их место пришла ярость.
Генераторы изолирующего поля накрылись бесповоротно. Теперь придется распроститься с мыслями о безмятежном кейфе в удобном кресле под чистым небом. Панин был обречен на бесконечную борьбу за существование. Пока не сядут батареи фогратора, пока не затупится и не сломается мачете…
«Хорошо же, — подумал он, пробуя ступить потверже на больную ногу. — Вы что себе думаете? Что вы здесь хозяева? Что я буду вас бояться? Ну нет, так у нас не пойдет! Я человек, а вы — гнусные, грязные, подлые хищники! И я заставлю вас знать ваше место, я вас в землю втопчу, разорю ваши гнезда, сожгу ваш лес, война так война!..»
Он влез в скафандр, опустил светофильтр, пристроил на локтевом сгибе раструб фогратора и выпрыгнул из люка.
Вродекоты накатывались на него волна за волной, казалось — они собрались на эту поляну со всего леса, со всего материка, а то и со всей планеты. А он выжигал их, словно заразу. Стоял спиной к блимпу и веером палил из фогратора. Перед ним поднималась сплошная стена синего огня, дыма и смрада.
Когда первый поток нападавших выгорел дотла, задние вродекоты, которым тоже досталось от жара и шальных, прорезающих все до самого леса залпов, с визгом кинулись врассыпную. Панин, в черном от копоти скафандре, словно разъяренный бог, двинулся следом, дожигая раненых, отставших, затаившихся.
Звери бежали от него, как от стихийного бедствия. Он и сам ощущал себя разбушевавшейся неуправляемой стихией. Он ненавидел этот мир, как прежде здесь ненавидели его. И теперь сводил счеты.
Панин прекратил огонь, только полностью израсходовав ресурс одной из двух батарей фогратора. Позади него лежала черная голая равнина, впереди еще горело. Панин повернулся и пошел, вздымая тучи пепла, к кораблю. Никто не нападал на него, не бросался из кустов на плечи, чтобы рвать и грызть. Нынче здесь у него не осталось живых врагов. Казалось, вся Царица Савская оцепенела от ужаса. Он беспрепятственно дошел до блимпа, огляделся. Мирный зеленый пейзаж был непоправимо испорчен. И плевать.
