Этим утром на Панина никто не нападал. Он собрал биомассы сколько смог унести, вернулся и нарубил еще столько же впрок, потому что знал: скоро страх перед ним забудется, растворится в крохотных звериных мозгах, да и, в конце концов, на место перепуганных придут другие, ничего не ведающие о двуногом карателе с огненным мечом.
Когда Панин снял скафандр, умылся и зашел в кабину, он не сразу почувствовал, какая на корабле установилась тишина. И только после завтрака понял вдруг, что из багажного отсека не доносится ни звука.
Свалив посуду в утилизатор — пусть разбирается! — Панин чуть ли не бегом поспешил к своему подопечному. Открыл двери, переступил порог…
Вродекот лежал посреди пола, поджав искалеченные лапы под себя и вытянув шею. Он не дышал. За ним тянулся грязный кровавый след. Глаза были закрыты, пасть сомкнута в смертном спазме. «Вот и все», — подумал Панин.
Он приблизился к недвижному зверю, опустился на колени. Протянул руку и коснулся жесткой вздыбленной шерсти на загривке. «Вот и все, — мысленно повторил он. — Как был один, так один и остался. Думал хоть как-то оправдаться за… то, что было вчера. Перед кем? Перед собой? Перед Царицей Савской? Что тут оправдываться… Он хотел убить меня, но я оказался сильнее. Уж он-то меня не пожалел бы. А я на что-то еще надеялся… чего-то ждал… хоть ненадолго избавиться от одиночества. Без Пятницы что за Робинзон? Тут бы в Айртоны не угодить…»
Вродекот открыл глаза. Потускневшие, уже потусторонние, но все те же кроваво-красные глаза машины для убийства.
Собрал воедино последние клочья своих сил. Напряг цепенеющие мускулы. Прижал уши. С лязгом расцепил ятаганные клыки…
Панин с криком откинулся назад, отдергивая руку. Страшно, непозволительно медленно выполняя это в общем-то, нехитрое движение. Потому что вродекот успевал раньше.
Звериная пасть плавно, как во сне, наделась на его правую кисть, что мгновение назад еще лежала на голове квазифелиса. Как перчатка, отороченная булатными клинками. Клыки сомкнулись, хрустко перерубая жилы и кости. Холодная тупая боль прокатилась по руке и врезалась куда-то под сердце.
И только после этого вродекот по-настоящему умер.
Панин, зажмурившись, потянул руку из капкана — это ему на удивление удалось. Приблизил к лицу. Приоткрыл один глаз. И снова закрыл.
Кисти не было. Только неровный костяной спил в ошметках кожи и мышц. Кровь фонтаном лупила из раны и барабанила по голому металлическому полу.
Царица Савская отомстила за свою честь.
11. ПАНИН И КОТЯТА
Разумеется, Панин не умер. Звездоходы от такого не умирают. Вообще лишить звездохода жизни — дело непростое… Кровотечение он остановил почти рефлекторно, еще не выходя, точнее — не выползая из отсека, потому что ноги его не держали. Действуя скорее автоматически, чем сознательно, снова запустил фармакогенез. Наглотался стимуляторов, компенсировал кровопотерю. Перед глазами все плыло, временами откуда-то возникала разверстая пасть квазифелиса, а следом за ней накатывал очередной приступ тягучей боли… Потом боль отступила, свернулась в клубочек и затаилась где-то на самых кончиках пальцев… которых не было. А на ее место пришла слабость. Как телесная, так и душевная.
Отныне он был инвалид, калека. Сидя подле тревожно помигивающего пищеблока, Панин примерял к себе эти древние, никому на Земле не знакомые иначе, нежели по историческим романам, понятия, и ему хотелось плакать. Кисть руки — ерунда, пустяк! Главное — жив, горло не подставил, все видит, все слышит… Это на Земле пустяк. На галактической базе пустяк. Там любой медик в промежутке между анекдотами запустит тебе остеорегенерацию: «Рука — это что! Я тут одному давеча голову заново восстановил. А потом выяснилось, что ему не надо… Вот цвет лица мне твой почему-то не нравится. Нервишки не шалят?» Шалят, ой шалят! Никогда он уже не будет тем человеком, каким появился на свет, что бы там ни говорили о периодическом обновлении клеток организма. Отныне и навсегда, до самой смерти он ущербен, неполноценен, он — калека…
Рана заросла полностью на третий день, скрылась под лоскутом молодой чистой кожи. Как будто и не было ничего, как будто Панин так и родился с пятью пальцами на левой руке и без единого на правой.
Кое-как отлежавшись, отойдя от шока и вдоволь себя нажалевшись, Панин еще раз побывал в багажном отсеке. Нужно было навести порядок, уничтожить труп. Спихал в ворох пожухлую листву, спрыснул дезинтегрантом из ядовито-желтого с черными полосами баллона — над листвой закурился серый дымок без запаха, куча стала проседать, проваливаться сама в себя и прямо на глазах истаяла, словно кусочек сахара в стакане чая… Панин повернулся к мертвому зверю. На миг заколебался: он стоял над могилой частицы самого себя.
Превозмогая отвращение, Панин склонился над мордой квазифелиса. Наступив ногой ему на бороду и ухватившись пальцами здоровой руки за верхнюю губу, попытался расцепить пасть. Тщетно. Обливаясь холодным потом, Панин переждал, когда проснувшаяся боль снова отступила. Толкнул серую тушу носком ботинка.
И тогда из густого меха на брюхе вродекота показалась чья-то маленькая, с ноготок, слепая мордаха. Наморщила влажный заостренный носишко, подергала им воздух. И тихонько, жалко запикала, зовя на помощь хоть кого-нибудь.
Крохотный новорожденный вродекотенок. А рядом с ним еще двое — таких же.
Панин смертельно ранил их мать. Умирая, она свела с ним счеты. А может быть, просто обороняла будущее потомство до исхода сил, и тупая ненависть к чужаку на сей раз вовсе ни при чем?.
Теперь Панин был волен распорядиться судьбой детей своего заклятого врага.
Мысль о мести, этакой межрасовой вендетте, даже в голову ему не пришла. Он бережно препроводил детенышей по одному к себе за пазуху и унес в кабину. Там устроил их в пустом ящике из-под посылки, куда предварительно навалил все той же листвы, а сверху бросил собственный шерстяной свитер. Потом сходил в багажный отсек и распылил дезинтегрантом труп квазифелиса.
Котята бестолково копошились в ящике, попискивали, тыкались мордочками в стенки. Они хотели есть.
Панин сгоряча затребовал от пищеблока порцию теплого кошачьего молока и не сразу сообразил, почему его заказ был немедленно и категорически отвергнут. Тогда он хлопнул себя по лбу, застонал от боли и, честя ни в чем не повинный пищеблок на все корки, добился от него обычного коровьего. Обмакнув в чашку палец, сунул его под нос одному из котят. Тот уткнулся носом в молочную каплю и, помедлив, старательно слизал ее узким красным язычком. Это было для Панина полной неожиданностью, потому что он, по правде говоря, в успех своей благотворительности не верил.
Котята лопали молоко как ненормальные. Лакать они по младенчеству не умели, видеть ничего не видели, меры не знали и к вечеру нализались так, что могли лежать лишь кверху пузом. Молоко в них не задерживалось. Прекрасный панинский свитер, совсем как новый, только слегка раздерганный на локтях, превратился в грязную тряпку. Едва только желудки у детенышей освобождались, как те немедленно поднимали истошный писк, требуя пищи…
