«Гомер?» — уточнил я.
«Кто спрашивает?» — откликнулся он после чересчур длительного молчания.
Я назвался.
«Знавал я одного Криптоса, — сказал он, разглядывая лепешку так, словно впервые увидел. — Вор был и мошенник, и получил свое прозвище за то, что не вылезал из темницы. Был еще Криптос из Сциона, который торговал собачатиной. Все они плохо кончили. Надеюсь, у тебя нет дурных наклонностей, связанных с именем. А кто твои родители?»
«Если я скажу, что не помню, ты поверишь?»
«Разумеется, поверю. Я и сам не знаю тех, кому должен быть благодарен за приход в этот мир. Что ты хочешь, Криптос? Вина или рыбы? И того и другого у меня не так много, чтобы ты ушел счастливым».
«Я уже пил сегодня, а рыбу предпочитаю свежей».
«Сегодня не тот день в моей жизни, за который стоит пить, — сказал он. — Но ты не выглядишь попрошайкой или наглецом, а речь выдает в тебе человека образованного, хотя и определенно не ионийца, и даже не ахейца».
«Считай меня фракийцем», — предложил я.
«Почему бы и нет? — хмыкнул он. — Хозяин, чистый фиал моему другу!»
Трактирщик, усмехаясь, принес немудрящую глиняную чашку с отколотой ручкой. Гомер плеснул из кувшина мне и себе. Мы выпили терпкой эвбейской кислятины, не заслуживавшей называться вином.
«Я только что уступил этому дураку Гесиоду право считаться лучшим певцом, — сказал он, меланхолично жуя. — Царя Панеда не впечатлили мои повествования о великих сражениях прошлого. Ему подавай песни о мирно пасущихся козах и обильных виноградниках. Не удивлюсь, если по вечерам в своих тайных покоях он наряжается в пеплос и берет в руки прялку».
«Панед неправ, — сказал я. — Цари не боги, они могут заблуждаться. Ты был и остаешься лучшим. Кстати, о заблуждениях... — Рапсод неодобрительно вскинул брови, но промолчал. — Я был на твоем состязании с Гесиодом. В самом деле, оказаться на одном острове с двумя великими певцами и не посетить их состязания?! Вся... гм... Фракия потешалась бы надо мной!»
«Ты тянешь козла за бороду, — сказал Гомер. — Я же слышу насмешку в твоем голосе. Говори скорее, а уж я решу, как с тобой обойтись — либо и дальше поить вином за счет царя Панеда, либо начистить тебе драхму».
«Это не насмешка, рапсод, — возразил я. — Это недоумение. В своих песнях ты был неоправданно добр к Одиссею».
«Царь Одиссей был величайший герой», — возразил он.
«Это Одиссей-то герой? Разве герои убивают женщин и детей?»
«То были женщины и дети врага».
«Это что-то меняет?»
«Ты действительно так наивен, как пытаешься выглядеть? Дети — это всходы, а женщины — кузницы новых врагов. Истреби посевы, разрушь кузницы — и обеспечишь себе спокойную жизнь».
«Возможно, я и наивен. Я все еще продолжаю надеяться, что однажды наступит время, когда строитель, скульптор и певец будут почитаться выше, чем воин-головорез».
«Мне нравится твоя идея, — хмыкнул он. — Насчет певцов. Я бы не возражал... Что же, и детей убивать не станут?»
«Надеюсь, что нет».
«Ты сам-то в это веришь?»
«Да... Пока — да».
«Тогда почему ты пьешь не с Гесиодом?»
«На то есть по меньшей мере три причины».
«Надеюсь, все они равно уважительны».
«Суди сам. Во-первых, ты лучший, и я это уже говорил. — Гомер со значительным видом кивал в такт моим словам. — Во-вторых, не Гесиод сделал Одиссея своим героем, а у меня есть что поведать об этом человеке. Наконец, у меня полно времени, и я еще успею выпить с Гесиодом».
«Гм... дался тебе этот Одиссей... Все же признай, что его проделка с конем удачно решила исход долгой и жестокой войны».
«Добавь еще: бессмысленной, — усмехнулся я. — Неужели по прошествии лет всякий мерзавец обретет в глазах потомков пристойный вид?.. Все можно было решить миром, если бы не этот мазос-факос. И тем самым избежать многих жертв. Ахиллес умер бы в своей постели, окруженный детьми и внуками, — не все же ему было делить ложе с сопляком Патроклом, когда умница Ифигения строила ему глазки! Вообрази, рапсод: на той лавке, что сейчас пустует, могли бы сидеть потомки Ахиллеса и пить эту бурду с потомками Большого Эанта!»
Мы оба посмотрели на лавку в дальнем углу трактира, и туда тотчас же плюхнулся потный и лысый толстяк с ухватками торговца козьим сыром.
Гомер брезгливо сплюнул.
«Кто такой мазос-факос!» — спросил он.
«Нехороший человек, на троянском языке. Засранец».
«Ты знаешь троянский? Разве они говорили не пофригийски?»
«Ну вот еще... И писали не по-лувийски, как ты, наверное, полагаешь».
«Для моряка-фракийца ты чересчур образован... и осведомлен».
«И с готовностью укажу, коли позволишь, на твои заблуждения».
«Ты действительно фракиец? Я встречал фракийцев — неотесанные дикари, поросшие свалявшейся затхлой волосней цвета переспелой пшеницы. А твое лицо и голова гладкие, словно колено девственницы... даже бровей, как я погляжу, нет...»
«Между прочим, у Елены были роскошные волосы, что поразительно — цвета переспелой пшеницы. Если бы не Арахнион... не Одиссей, она воротилась бы с Менелаем в Спарту и родила бы добрую эномотию
[59]
светловолосых менелайчиков».
«Хочешь сказать, что, не случись Троянской войны, эта служанка, лицом напоминающая гарпию, а волосами — горгону, могла бы оказаться светловосой красоткой с правильным, как наконечник стрелы, носом?» — фыркнул он.
«Я лишь хочу сказать, что Одиссей не слишком-то спешил к родному очагу...»
«Разве не Посейдон, в наказание за ослепление своего сына Полифема, приневолил его двадцать горьких и опасных лет скитаться по волнам Эллады?»
«Чтобы добраться от Трои до Итаки, — сказал я пренебрежительно, — достаточно крепкой рыбацкой лодки и запаса анекдотов на три месяца пути. Ну, если заходить в попутные гавани за вином и мясом, да чтобы потискать местных девок и подраться с пастухами — еще пару месяцев. Это я знаю точно, потому что... неважно, почему. Одиссей же не обошел ни единого ухаба на своей тропе. Уйдя из-под агамемнонова присмотра, он встрял во все передряги, огулял всех островных цариц, оскорбил всех царей и разозлил всех богов. Но и это не задержало бы его дольше, чем на пару-тройку лет, кабы не два обстоятельства».
«Какое же второе?» — спросил Гомер, откровенно веселясь.
«Киркэ, — ответил я коротко. — Царица с острова Эйя. Не волшебница, как ты привык петь перед царями, а несусветная стерва, каких поискать. Обладать столь ужасным характером — тоже своего рода волшебство... Они стоили друг дружки и спелись в единый миг, позабыв обо всем. Киркэ махнула рукой на хозяйство, Одиссей отрекся от итакийского престола... какой уж тут престол, какая Пенелопа, когда они неделями не поднимались с ложа?! А как они вздорили! Что там морская буря, что там ураган! Зевс со своими молниями стыдливо дрочил в сторонке... Это в объятиях Киркэ на Эйе Одиссей провел семь блаженных лет, а не у Калипсо на Огигии, как ты ошибочно утверждаешь...»
