А еще Дмитрий все чаще и чаще поглядывал на календарь, показывающий уже первую декаду июня. Времени оставалось все меньше и меньше. Ему нужно, просто категорически нужно вернуться в бригаду до начала летнего наступления! Как бы то ни было, сейчас он – танкист, причем с приличным боевым опытом! И его место – на командирском сиденье родной «тридцатьчетверки»!
Впрочем, есть еще кое-что, возможно, куда более важное. За время, проведенное в сорок третьем, он уже не раз называл себя «неправильным попаданцем», искренне полагая, что ничего не сможет изменить. Собственно говоря, так оно и было, если уж честно. Однако в последние недели ему стали сниться странные… нет, пожалуй, не сны. И не сниться даже – по крайней мере, в прямом значении этого слова.
Возможно, дело было в перенесенной травме головного мозга; возможно – в чем-либо ином, но сейчас бывший десантник до мельчайших подробностей помнил; знал историю грядущей танковой битвы. Знал, где накануне сражения будут скрытно размещены немецкие танки и самоходные орудия; знал, куда окажутся направлены первые немецкие удары, а куда стоит ударить нашим. Много чего знал. По крайней мере, того, что можно было узнать из многочисленных письменных источников или видеофильмов по истории и хронологии Курского сражения.
Все, некогда прочитанное или просмотренное, в определенный момент словно ожило в сознании, тревожа и не давая покоя почти каждую ночь. Мельчайшие подробности, на которые сидящий перед монитором компьютера десантник просто не обращал внимания в своем времени, сейчас застыли перед тем самым хрестоматийным «мысленным взором», о существовании которого Дмитрий никогда в жизни не задумывался, считая просто красивой литературной аллегорией. В том, что он не ошибается, Захаров нисколько не сомневался. Сам же недавно говорил, что «мозг – штука тонкая».
В то же время он прекрасно понимал, что командование его не то что слушать не станет, а немедленно отправит обратно в госпиталь. Откуда он в лучшем случае попадет в психбольницу с каким-нибудь весьма неприятным диагнозом, а в худшем – в особый отдел, где придется долго объяснять, откуда получены подобные сведения да с какой целью проводилось их распространение среди командного состава.
И все же Захаров всеми силами стремился на фронт, в родную часть. Если не высовываться раньше времени; если переговорить с комбатом за несколько дней до пятого июля! Рассказать, что после травмы у него было… ну, прозрение, что ли? Типа, он башкой ударился, и вдруг недалекое будущее увидел. Назвать номера частей, количество и типы танков, укомплектованность личным составом, имена немецких командиров – если напрячь разведку, наверняка ведь можно будет подтвердить его правоту? «Батя» – нормальный человек, адекватный, неужели не поверит? Ну, или хотя бы не захочет проверить сведения? Хотя да, не поверит, конечно, это и к бабке не ходи. А ведь как было бы здорово – на рассвете пятого числа не просто первыми начать артподготовку, опередив немцев, а нанести удары по конкретным квадратам и координатам, по батареям, аэродромам и скоплениям техники и живой силы!
Вот только как убедить комбата проверить его данные, как? Не поверить ему, нет, а попросить именно проверить сведения. Пусть возьмет под арест, ради такого дела не жалко и на гауптвахте покантоваться. Хотя в танке от него определенно пользы больше. Или, может, сразу еще и с особистом поговорить? Все равно ведь без особого отдела не обойдется. Пойти, так сказать, ва-банк? Луганский тоже вроде мужик ничего, вдруг, да чего дельного получится? Шансы, конечно, практически нулевые, ну, а вдруг? В конце концов, юродивых на Руси всегда уважали, а он со своим диагнозом вполне под это определение подходит.
Ну, а если отставить шутки и говорить серьезно, то единственный шанс что-либо доказать – это если его слова полностью совпадут с уже имеющимися разведданными. Ведь разведка-то работает, уж в этом-то он имел возможность на свою голову убедиться. Причем «на свою голову» – не литературный оборот, а констатация факта, ага. Да и мамлей Иванов недавно подтвердил – еще как работает!
Зато, если уж совпадут, тогда к нему, возможно, и прислушаются: ну откуда он мог все это знать, если почти месяц провалялся без сознания, а затем безвылазно находился во фронтовом госпитале, под постоянным надзором медперсонала и на глазах у сотен раненых? А ведь именно в это время гитлеровцы и начали передислокацию частей и накопление сил! Вот то-то же.
В этом – его единственный шанс. Крохотный, конечно, шанс, но он есть.
Как тот суслик, которого не видно…
* * *
– Можно, я тебе писать стану? – не глядя на Захарова, едва слышно спросила Варя, подозрительно шмыгнув носом.
– Обязательно напиши, Варюш! Я твоих писем очень-очень ждать буду, честно! – излишне оптимистичным голосом ответил десантник. – Главное только, чтоб письма за нами угнались! Мы ж скоро фрицу так вломим, что без остановок аж до самого Берлина погоним. Где уж тут почте нас догнать!
– Все шутишь, Вась? – девушка подняла лицо, встретившись с ним взглядом. В уголках глаз застыли прозрачные капельки-слезинки. – А я вот не шучу, Вась, я правда писать стану. На, вот, на память, а то ведь, как немца погонишь, так и позабудешь, как выглядела…
Невесело усмехнувшись краешками губ, Варя отстегнула тугую пуговку нагрудного кармана его новенькой гимнастерки и что-то вложила внутрь. Провела ладошкой по карману, на миг задержала руку. Дмитрий накрыл узкую девичью ладонь своей, сильно прижал к сердцу, не отпуская. И замер, не зная, как себя вести дальше. Но девушка и не стремилась убрать руку, наоборот, неожиданно прижалась всем телом. Так они и простояли несколько минут – молча, просто прижавшись друг к другу.
– Останься, пожалуйста, живым, – медсестра мягко оттолкнулась от его груди, и он отпустил ее руку. – А если ранят, я снова стану за тобой ухаживать. Ты только живым останься…
Шутить и балагурить больше не хотелось, и Захаров так же тихо спросил:
– А если таким, как тот сапер, вернусь? Зачем я тебе такой?
– Главное, чтобы живым. Я тебя любым ждать стану, Вась. Все, пора тебе, вон шофер уж машет, – приподнявшись на цыпочки, Варя коротко и неумело поцеловала десантника в сжатые губы и, не оглядываясь, побежала к госпитальному зданию.
Проводив ее взглядом, Дмитрий вытащил из кармана небольшую черно-белую фотокарточку улыбающейся девушки в простеньком сарафане, явно довоенную. Перевернул, прочитав написанные округлым девичьим почерком строки: «тов. лейтенанту Василию Краснову на долгую память от ефрейтора Варвары Слепкиной. Июнь, 1943 год». И все. Вот только эта наивно-казенная строчка, тем не менее стоящая куда больше длинных и слезливых признаний в «вечной любви» из его времени…
Спрятав фото обратно, Захаров застегнул клапан и пошел к ожидавшей его «полуторке». Уже забираясь в кабину, все же не выдержал и оглянулся. Варя стояла в дверях, однако, заметив его взгляд, тут же смущенно нырнула внутрь здания. Улыбнувшись, десантник устроился на продавленном сиденье, уложив в ногах тощий вещмешок, и захлопнул дребезжащую скрипучую дверцу.
