Всё — я внутри! Теперь время для второй стадии нашего не шибко мудрёного плана. Два раза мигнуть фонарём в окно, и можно заняться закисшими шпингалетами…
* * *
Герман Геннадьевич Голованов был человеком обычным, в чём-то даже банальным. Но вдумчивым и основательным, привыкшим обдумывать свои действия на много шагов вперёд. А вот родители, назвавшие его в честь героя-космонавта, как-то не сообразили, во что выльется их преклонение перед успехами Страны Советов в дальнейшем. Ибо работать на ниве образования с такими инициалами и не получить обидное прозвище практически невозможно. Сам Герман понял это, когда что-либо менять было уже поздно — на втором курсе института. Ни «стройки века», ни «защита рубежей Родины» молодого человека не привлекали. Идти в торговлю не позволяла интеллигентская честность. Делать чиновничью карьеру — отсутствие задора и нужных связей.
Попав в далёком восемьдесят втором по распределению в НИИ приборостроения, Герман поработал некоторое время конструктором, а потом вернулся в родной институт в аспирантуру. Тему для защиты он выбрал крайне модную, посвящённую внедрению автоматизированных систем управления в народное хозяйство, считался, как по секрету шепнул ему завкафедрой, «перспективным молодым парнем», к тому же пришедшим с производства, а потому защитился без сучка и задоринки. Ну а дальше всё пошло по накатанной.
Голованов никогда не был в первых рядах, но был впереди. Турклуб, литературные диспуты и коллективные экскурсии, спортивные мероприятия и банкеты по случаю очередной защиты, сбор подписей в защиту Леонарда Пелтиера
[45]
или Нельсона Манделы…
[46]
Везде Герман Геннадьевич был активным участником. Вот только студенты не любили молодого преподавателя и награждали его прозвищами, самым мягким из которых было Тройное Гэ…
Получить у «ГермАна», как называли его между собой наиболее лояльные студенты, «пятёрку» было делом невозможным, «четвёрку» — малореальным, а «тройку» — сложным. На вопросы заведующего кафедрой Голованов неизменно отвечал: «Я хочу, чтобы они по-настоящему знали мой предмет!»
Единственное, куда суровый преподаватель не лез, — это политика. Нет, комсомольцем он, конечно же, был, и даже на четвёртом и пятом курсах стал комсоргом потока, а вот от крамольных разговоров в курилке воздерживался, как, впрочем, и от участия в «прочем» во время загулов комсомольско-партийного актива.
Надо сказать, что это здорово ему впоследствии помогло. Весной восемьдесят девятого ему позвонил один из приятелей, ставший к тому моменту каким-то там замзавсектором в МГК ВЛКСМ,
[47]
и предложил встретиться.
Так и попал Герман Геннадьевич в «большой бизнес».
Вначале трудился техническим директором в фирме, торговавшей остродефицитными компьютерами под комсомольской крышей, потом биржей заведовал, потом банком… Но в конце девяностых на поля сражений пришли «молодые и злые», те, кто привык каждую копейку вырывать с боем, в жёсткой конкурентной борьбе, и вальяжным «комсомольцам» пришлось потесниться…
В «нулевые» Голованов стал «пенсионером». Вложенные деньги приносили стабильный и вполне себе приличный доход, за который те, кто прозябал на настоящей, государственной, пенсии, могли бы и пришибить. Квартира у Германа была, дача — тоже. Оставалось найти хобби по душе. И им стало выживание. Когда появилось в Германа Геннадьевича ощущение надвигающейся неминуемой беды, он и сам не мог вспомнить, хоть и признался как-то коллеге по интернет-форуму сурвайвеалистов, что во всём виноват «президент-комитетчик».
С тех пор Герман Геннадьевич купил себе подержанную «ниву», сменил старенькие двустволки на более приспособленные к скоротечному бою современные дробовики, сделал запасы продуктов и предметов первой необходимости в квартире и на даче и стал регулярно ездить на стрельбище.
Человеком он был, можно сказать, одиноким. «Старую» жену он на волне финансового успеха бросил, а новая, молоденькая красотка, покинула его сама, прихватив, впрочем, одну из дач и двухкомнатную «малогабаритку», принадлежавшую когда-то бабушке Германа. Иногда заезжала в гости его дочь-студентка, но не дольше чем на пару часов, и, в основном, чтобы попросить денег.
Надо отдать должное, в своих размышлениях о близящемся апокалипсисе, Голованов иногда прикидывал, как будет спасать семью, но чаще всего приходил к выводу, что это может привести к излишнему риску. Тем более что чем больше он готовился к будущим «тёмным временам», тем чаще приходил к мысли, что лучше он, как глава «сильного прайда», заведёт себе гарем, во всём послушный воле нового властелина. «Когда за каждую банку тушенки будут драться до смерти, вы тогда не покочевряжитесь, милые! — думал он, разглядывая из окна машины стайки модно одетых девочек на улице. — Хотя лучше я возьму себе кого попроще, гуманизм здесь неуместен, накормив чужого ребёнка, ты убиваешь своего. Приму вот такую кралю, отравленную высшим образованием и не умеющую ничего делать, кроме как раздвигать нижние конечности, и что получу? Ничего! Только себе лишние проблемы создам. Работящие мне нужны… Работящие! И вообще, выживут только женщины, умеющие создавать комфорт для добытчиков! Стервам и потребительницам тут не выжить в принципе, а вопрос деторождения всё равно откладывается. И надолго, так что придётся сокращать женское поголовье до необходимого минимума… Наподобие того, как в средневековой Японии и Корее девочек, не отвечающих стандартам, тривиально топили. Как и дурных жён, кстати!».
[48]
Когда пришла война, Голованов сидел на «дальней» даче — в просторном доме, стоявшем на берегу Волги в полусотне километров от Твери. Эту недвижимость он приобрёл около года назад, провернув ловкую, как ему казалось, многоходовую операцию. Для начала он продал дачу деда — денег за бревенчатый особняк в Кратово, да ещё с двадцатью пятью сотками в придачу, отвалили столько, что впору в рюкзаке нести. Вместо неё Герман Геннадьевич купил полуразвалившуюся халупу в затрапезном садовом товариществе в сорока километрах от МКАДа и этот дом. Немногочисленные старые знакомые, узнав о таком «гешефте», молча покрутили пальцами у висков, а Голованов только посмеивался: «Ну-ну, посмотрю я на вас, умников, когда полный трындец придёт!»
