— Не очень приличным для появления на публике считается все, что меньше этого, — пояснил я. — В таком виде у нас можно ходить по улицам, если, конечно, погода позволяет. Но в колониях это бывает часто.
— А в церковь? — ужаснулась невеста.
— Да, для церкви и торжественных приемов правила чуть строже.
Я показал Элли следующую картинку:
— Тут уже нужна юбка, причем не короче, чем до середины бедра. И верхняя часть, в данном случае блузка. Причем зазор между ними не должен превышать десяти сантиметров, то есть четырех дюймов. Кроме того, возможен и брючный костюм.
Естественно, он тоже был подкреплен иллюстрацией, а я потихоньку продолжил свою лекцию:
— Таким образом, у дамы богатый выбор стилей и фасонов. Например, если она является обладательницей красивой попы и хочет обратить внимание окружающих именно на эту деталь своей фигуры, ей больше подойдет брючный вариант.
— А мне? — с неподдельным энтузиазмом поинтересовалась баронесса. — Мне что больше всего подойдет, как ты думаешь?
— Да что угодно, у тебя все красивое, — отмахнулся я, не особенно погрешив против истины. Как уже говорилось, Элли была очень даже ничего на вид. На ощупь, впрочем, тоже. — Так что выбирай сама, вот тебе пища для размышлений.
Я подал ей папку с вырезками из дамских журналов, текст на которых был заранее ампутирован:
— Вот в плавании ты и займешься своим гардеробом. Швейная машинка на «Чайке» есть, тканей тоже навалом. Ты, кстати, шить-то умеешь? Ну раз тебе знакомо это дело, то машинку ты освоишь очень быстро.
~~~
В общем, до захода на Мадейру Элли почти не показывалась из каюты, превратившейся ее стараниями в какое-то ателье. Отрезы китайского шелка семнадцатого века мирно соседствовали там с ситцем и синтетикой из того же Китая, но только века двадцать первого, а мне теперь приходилось перед каждым исполнением супружеских обязанностей еще и выступать в роли восхищенного зрителя. Тем временем вокруг уже довольно сильно потеплело, и герцогиня стала появляться на палубе не только в захваченных из Англии платьях, но и в шмотках своего собственного производства, сделанных в полном соответствии с последними веяниями австралийской моды. Но тут выяснилось, что существует такая вещь, как солнце, на котором можно обгореть и за десять минут. Элли была в растерянности, ибо, получалось, в ее новых костюмах днем можно было находиться только в каюте. Но я объяснил девочке, что по австралийским понятием белая кожа вовсе не является признаком аристократизма. Более того, дело обстоит с точностью до наоборот, потому как в холодном климате метрополии загореть не так-то просто, и это могут позволить себе только знатные и состоятельные дамы. После чего ей была показана фотография, где пожилые толстые тетки голышом загорали в солярии. И несколько цветных снимков загорелых чуть ли не до черноты фотомоделей. Элли прониклась и теперь, вставая с восходом, каждый день по часу валялась в мини-купальнике на самом краю юта, загорая в лучах нежного утреннего солнца. Надо было видеть рожу капитана «Винчестера», когда он, обозревая море в подзорную трубу, в первый раз увидал такое зрелище. Я даже сделал несколько снимков через телеобъектив — авось пригодятся.
Тем временем становилось все жарче и жарче, а когда мы оставили позади острова Зеленого Мыса, началась просто парилка. Оно и понятно: до экватора оставалось меньше тысячи километров. Вновь появились летучие рыбы, но поменьше и не такие вкусные, как были в Индийском океане. Увидев их, Франсуа, фамилию которого я до сих пор как-то не удосужился узнать, осмелел настолько, что попросил у меня бинокль. Причем на «австралийском», хотя учил язык только вторую неделю. Правда, объяснить, зачем ему понадобился этот прибор, он смог только на родном языке. В общем, парень обратил внимание, что рыбы в полете вообще не машут крыльями, и хотел повнимательнее понаблюдать, как же они при этом летают. Я специально ничего не стал ему объяснять — хотелось посмотреть, до чего он сможет додуматься сам.
Двенадцатого февраля мы пересекли экватор. Ветер ослаб до полутора-двух баллов, и корабли еле плелись по тридцатиградусной жаре, которая почти не ослабевала и ночью. Причем все это на фоне практически стопроцентной влажности. Элли тихо радовалась, что успела нашить себе австралийских одежд, потому как ее английские платья для подобного климата не подходили совершенно. Судя по докладам моих солдат на английских судах, переселенцы хоть и страдали от жары, но пока дела обстояли все же терпимо, серьезно заболевших не было. Правда, кок на «Мэри» опять попытался накормить народ обедом с явственным привкусом тухлятины, и старший нашей тамошней группы на полном серьезе спросил меня во время очередного сеанса связи, не пора ли его пристрелить. Но я решил пока обойтись без крайних мер и велел просто выпороть кока шомполами, что и было проделано при полном одобрении команды. После чего, отправив его в трюм отлеживаться, мориори оккупировали камбуз. Я подкинул им свежей рыбы, а грязи они не переносили с детства, с этим на Чатеме было строго, так что через неделю боцман «Мэри» предложил им еще раз выпороть кока, а то ведь он уже почти оправился от экзекуции и скоро опять начнет травить команду и пассажиров своей вонючей стряпней.
Близкая к штилю погода продолжалась почти месяц, за который мы не прошли и тысячи километров. Причем на «Винчестере» народ ухитрился чем-то отравиться, так что вскоре его носовой свес оказался самым людным местом на корабле — там постоянно кто-то тужился в позе горного орла. Пришлось пожертвовать страдальцам активированного угля, и вроде это немного помогло.
Наконец пятнадцатого марта подул западный ветер, принесший с собой долгожданную прохладу. С каждым часом он крепчал и, достигнув примерно шести баллов к концу марта, с небольшими перерывами держался так почти три недели. При таком ветре «Чайка» могла развить почти тридцать километров в час, но у англичан не получалось выдать больше четырнадцати, да и то у фрегата периодически появлялись течи. Он был совсем новым кораблем, спущенным на воду за три месяца до нашего прибытия в Дувр, так что особенно удивляться не приходилось. Но все же мы за эти три недели дошли до Кейптауна, который пока еще был голландским перевалочным портом и назывался Капстад. И тут я совершил ошибку. Велев рулевому приблизиться к фрегату метров на пятьдесят, я взял мегафон и вызвал капитана с целью уточнить у него, может ли «Винчестер» продолжать плавание или ему требуется ремонт, каковой лучше произвести здесь, в Капстаде. Ошибка же заключалась в том, что я назвал английский корабль тем, чем его и считал, то есть корытом, употребив именно это слово — «пан». Капитан покраснел рожей и заорал в ответ, что его фрегат — один из лучших в Англии, и никакой ремонт ему не нужен. Так что мы прошли мимо будущего Кейптауна, а зря. На следующий день, когда эскадра была уже в Индийском океане километров на триста восточнее Игольного мыса, ветер потихоньку начал меняться на южный. А через три дня он усилился до восьми баллов, и фрегату стало очень нехорошо. Во-первых, он не мог выдерживать курс поперек ветра, его постоянно сносило. Потом грот-мачта расшаталась настолько, что с нее пришлось убрать все паруса, и теперь «Винчестер» с трудом выдерживал курс на северо-восток, то есть куда-то в сторону Мадагаскара.
