— Позвольте! — попытался вклиниться в поток речи генсека Байдаков.
— Не позволю! — Родимое пятно на лбу собеседника потемнело от гнева. — Нечего государственные деньги выбрасывать на ветер! Это у вас пережитки старого мышления. Перестраиваться нужно, товарищ Байдаков! Или вы предпочитаете по-новому, господин?!
Глаза над курносым носом по-ленински прищурились.
— Одним словом, разговор закончен! Не до ваших бредней теперь, понятно?!
— Понятно, — поник головой ученый и, повернувшись, пошел к двери.
— Что там у нас по Крыму, Егор Кузьмич? — услышал, как генсек обращается к своему заму, присутствовавшему при разговоре. — Как идет вырубка виноградной лозы? Это очень важно в плане дальнейшей борьбы с пьянством и алкоголизмом…
Да, борьба.
И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди.
«Октябрь и перестройка: революция продолжается», как был озаглавлен доклад «минерального секретаря», посвященный семидесятилетию событий осени 1917 года.
Революция, действительно, продолжалась, кладя на алтарь новые и новые жертвы.
И среди них оказалась пара тысяч обыкновенных советских людей, затерянных на чужой и враждебной планете…
Часть вторая
КОЛОДЦЫ МРАКА
Пускай огонь коснется нашей кожи,
Пускай вода расправится с огнем,
Кто хочет жить, тот все на свете сможет,
И мы с тобой
Прорвемся все равно!
Сергей Маврин
Октябрьск/Тхан-Такх. Штаб ОСД ОГСВ
Уже который день Октябрьск напоминал, нет, не муравейник и не улей, а скорее уж всполошившуюся колонию воинственных сусликов. Все вертелось в нервном круговороте…
Сновали солдаты и офицеры, ополченцы вынимали из сундуков тщательно свернутую и пересыпанную от моли сухой листвой жутко вонючей курумы старую форму.
На стрельбище инструкторы гоняли аборигенов, отрабатывая команды и заставляя их повторять подзабытые приемы обращения с оружием, а вторые номера ручных пулеметов меняли засаленные халаты на песчанку местного производства.
В Академии тоже кипела работа — там спешно писали справки для командования рейдеров насчет краев, куда они идут, торопливо вытаскивали из секретных ящиков рулоны карт на марш и район возможных боевых действий, чтобы быстро, ночами, при свете немногих оставшихся сбереженных ламп перечертить их, снабдив нужными пояснениями и легендами.
Гремели и лязгали вытаскиваемые из оружейных комнат и ящиков оружие и амуниция.
Ругаясь на чем свет стоит, мешая ядреный мат с местными богохульствами, взводные топтались в цитадели у кабинета завбоеприпасами, прапорщика Лунева, стараясь выцарапать из него драгоценные цинки калибров 7,62, 14,5, и 9-мм — пистолетных и пулеметных.
Со складов вещевого довольствия у другого прапорщика, Довбняка, вытаскивали кожаные и брезентовые разгрузки местной и земной работы, фартуки и куртки, защищающие от стрел, кобуры и чехлы, плащ-палатки — и тоже без брани не обходилось.
Громко взрыкивали гоняемые на холостых оборотах движки машин в автобронепарке.
Кряхтя, земляне вместе с помощниками из местных стаскивали машины, мирно стоящие на дубовых брусьях в боксах, поднимали домкратами, печально созерцая треснувшие покрышки, подкрашивая пятнышки ржавчины на броне и с горькими вздохами устанавливая еще живые аккумуляторы.
С машинами был самый больной вопрос, ведь от них зависел не просто успех экспедиции, а сама жизнь бойцов. Особо позаботились о буксирных тросах, которые смазали последним тавотом и старательно проверили, нет ли переломов проволоки. Потому как если что, то машину придется тащить до самого дома: республика не слишком богата, чтобы разбрасываться техникой.
До глубокой ночи горел свет в лабораториях. Химики подбирали состав топливной смеси (особо для дизелей, особо для бензиновых моторов), мешая скипидар со спиртом и маслом, добавляя по капле или ведру сваренное магами и шаманами гнусно пахнущее варево. Как оно работало, не знали не только химики, но и сами шаманы. Однако ж оно работало, и горючее получалось относительно неплохим.
Правда, заведующие ГСМ — сержант Логинов и прапорщик Махмудов все равно ходили хмурые и злые. По приказу Макеева рейдгруппа должна была взять полуторакратный запас топлива — две трети всего, что накопили они тяжким трудом за прошедшие годы.
Во всей этой общей неразберихе у каждого был свой смысл и свой маневр. И довольно скоро настал день, когда все было готово. Вся предназначенная к рейду техника была отобрана, прошла тщательную профилактику, снабжена запасками.
Люди собрались, надели «лифчики» боевой разгрузки, прицепили кобуры с пистолетами, закинули на плечо автоматы и карабины, подхватили вещмешки с барахлом и сухпаем и ждали только сигнала к выступлению.
Дело было лишь за приказом и подписью руководства. Но вот за этим и стало дело, поскольку в последние дни вдруг стали громче звучать речи, что, дескать, как бы не пустое и небезопасное дело затеяно. Потому как одно дело в чужом пиру похмелье, а вот куда хуже — это тумаки в чужой драке. Недовольные даже написали письма в Совет с обоснованием своих возражений.
Это была первая серьезная оппозиция за прошедшие годы, так что Макеев мог себя поздравить в некотором роде — у него как у настоящего русского царя завелись свои раскольники.
Нет, до царя ему, положим, далеко, да и многое из того, что говорят раскольники, в сущности верно. Он бы и сам не прочь принять какой-нибудь из их планов. Только при всех своих достоинствах эти планы не учитывали одного — фактора времени. Ибо в письме говорилось, что больше трех месяцев рейдгруппе не продержаться, а конный марш при самых выгодных условиях займет тридцать дней — это если идти без отдыха, не ожидая отстающих.
А ведь если стать на их точку зрения, то нужно еще будет снестись с Лыковым, разослать гонцов в кочевья, собрать всю ораву.
Да, время, время…
И почему-то поневоле ему все чаще вспоминался Афганистан…
Туда тоже ведь сунулись вот так, торопливо и не особенно думая, не ожидая ничего опасного, с одной стороны, и страшась того, что если не придут они, то придут американцы — с другой.
Макеев помнил разговоры в штабе ограниченного военного контингента, что, мол, накануне декабря семьдесят девятого был какой-то доклад ГРУ с печальными прогнозами, чем кончится эта затея, прочтя который, первый зам командующего сухопутными войсками брякнул маршалу Устинову: «Да что они смогут против нас, эти… мужики в шароварах?!»
И еще: случайно услышанный уже на Аргуэрлайле веселенький рассказ порученца Мезенцева — лощеного подполковника-особиста.
Тот поведал исходящий будто бы от приближенного самого генсека, тогда еще шефа КГБ, слушок, как не хотел старенький, уже одной ногой стоящий в могиле Леонид Ильич Брежнев давать команду на ввод войск, как раз за разом снимал вопрос с заседаний Политбюро, в котором большинство уже согласилось с доводами армейцев и Комитета. Как к нему, разбитому очередным инсультом, приезжал лично Андропов, и он, еще не восстановив речь, дрожащей рукой написал на листке, вырванном из блокнота, что этого делать нельзя, что мы станем интервентами и что мир не поймет того, что они сделают… Но все-таки дожали старика, оставшегося почти единственным несогласным в Политбюро.
