Так бурча себе под нос, он вытащил из кармана разгрузки пачку свечей, затем на полу появился старинный медный тазик, наполненный водой, в которой плавали кусочки льда. Расставил свечи вокруг миски в пластиковые розеточки, какими украшали свадебные торты. И этот контраст потусторонней жути и прозаических мелочей мирной жизни заставил сердце полковника сжаться.
Аслан постоял со склоненной головой три или четыре минуты, словно молясь в молчании. Затем принял у вышедшего из дверного проема автоматчика накрытый крышкой армейский котелок — самый обычный.
Под крышкой оказалась пригоршня исходящих сизыми искрами углей.
Он дунул на угли и зажег свечи от вспыхнувшего пламени…
— Нельзя использовать спички, в этом огне не должно быть ни следа серы, — объяснил зачем-то он. — А это тлеющие угли от разбитого снарядом дома… Самое то — огонь смерти и разрушения…
Снегирев лишь наблюдал с обреченным отчаянием, как бывший подполковник бывшей Советской армии расставляет свечи вокруг миски, всматриваясь в отражение огоньков.
Рослый бородатый боевик молча принес на руках спеленатого шнурами, как младенца, солдатика, кажется Еремеева, и бережно положил у огненного круга, словно боялся сделать жертве больно. Потом бесшумно, как огромный тигр, скрылся в темноте и почти сразу появился, держа на руках еще одного, точно так же связанного, с перебинтованной головой. Тот слабо стонал, не открывая глаз. Затем рядом лег так же скрученный Пашков. Следующим был — Снегирев даже не сразу поверил — чеченец с развороченной грудью, кое-как перебинтованный. После еще трое — два солдата и не первой молодости женщина, не разобрать — русская или чеченка (похоже, поймали первую попавшуюся).
Густобородый здоровяк присел на корточки рядом с обреченными. Аслан, наоборот, — отошел в тень. Но тут порыв сквозняка задул несколько свечей, и бригадный генерал, шипя сквозь зубы проклятия, вновь раздул почти погасшие угли из котелка и зажег свечи.
И только потом бородач достал нож. Обычный столовый нож, не какой-нибудь навороченный «боуи» или «кукри» и не здешний кинжал в серебре, а заурядный сточенный столовый нож с деревянной ручкой, видать, не одно десятилетие мирно служивший нескольким поколениям хозяек на какой-то грозненской кухне.
Снегирев закрыл глаза, видеть это было выше его сил. Что бы там ни было с ним дальше, он имеет право не видеть Этого.
Он услышал чавкающий звук входящего в плоть лезвия, женский стон, какое-то бульканье…
Потом.
Потом пришел Он.
Или ОНО…
Что-то омерзительное и страшное…
Полковник содрогался от ужаса и отвращения, ощущая, как ледяные цепкие пальцы забираются к нему в мозг, вползают в уши, копаются в разуме и тянутся дальше, к тому, что священники называли душой. Затем из тьмы протянулись фосфоресцирующие щупальца и, воткнувшись в грудь полковника, начали вгрызаться в нее. Потом на него поглядели исполинские бледно-синие глаза колоссального спрута или кальмара…
Нарастая, в уши ворвались завывание и нечеловеческие голоса, тонкие и звенящие. Они доносились отовсюду и были невыносимы. Вибрирующий, доводящий до безумия звук на самой границе слышимости, от которого, казалось, лопнет череп.
И череп лопнул…
На бесконечную череду тысячелетий пришла неслыханная боль. Далее она кончилась, но ушла не сразу, а постепенно, цепляясь за мельчайшие осколки возрождающегося сознания, кусая, злобствуя. Затем ее не стало совсем, и тогда, хотя ни зрение, ни слух не спешили возвращаться, оказалось возможным понять: ничто не кончилось, мучители всего лишь решили передохнуть…
Закрыв глаза, он прислушивался к отсутствию боли. Первым делом попытался открыть глаза, и, несмотря на успех этого предприятия, ясности оно не добавило. Перед глазами стояла красная завеса, которую кое-где нарушали синие сполохи. Но прошла вечность и еще одна вечность, а потом время замедлило бег, и глаза увидели свет свечей. Движения век вызвали новый приступ головной боли. Разглядел пустую холодную комнату и человека в генеральской папахе над ним. Аслан был один, он напряженно и озабоченно заглядывал в лицо Снегирева. Полковник скосил глаза.
Трупов уже не было, как и предметов жуткого обряда. И то, страшное и потустороннее, тоже ушло.
— Эй! Ты меня слышишь? Хорошо слышишь?
— С-с-с… Хр-р-р… — прохрипел Снегирев.
Означать это должно было что-то вроде «слышу хорошо», и Аслан его понял.
— Ну вот… вот и отлично, — удовлетворенно резюмировал чеченец. — Сейчас придешь в себя, и тогда мои люди тебя проводят к федералам. Пока полежишь в госпитале, пока то да се — и на службу… Третий штурм еще не скоро теперь будет, и я уж как-нибудь без тебя его отобью. Твоя очередь действовать позже придет… Да, на всякий случай, чтобы не было иллюзий… Попробуй подумать о том, как ты предаешь меня или Его? Ну, попробуй…
И Снегирев представил. Представил, как сразу по возвращении в Москву, наплевав на всю служебную иерархию и подчинение, на здравый смысл, поднимает трубку секретного телефона и, назвав пароль, просит связать его с президен…
— А-а-а… ах… х-х-х-у-у-у!!!
Боль была не такая уж сильная, вполне терпимая, но куда страшнее было то, что он ощутил за этой болью. То, что она — лишь крошечная часть тех мук и ужаса, что способен на него обрушить тот, кому предался его бывший сослуживец.
— Ну, понал, дюрачок? — с недоброй усмешкой осведомился Аслан с опять появившимся акцентом. — Так чито привикай, Ученик, тэпер тибэ уже никуда… А сичас, извэни, придется тибя нимножка прадырявит, тваи раны я зарастил савсэм, а вроде как неудобно без крови ухадить, да и падазреный меньше.
В руках Аслана появился, как по волшебству, массивный «глок»…
Москва. 2 апреля 1986 года
…Алексей Снегирев проснулся. Вытерев обильную испарину со лба, осторожно, стараясь не разбудить жену, спустил ноги с кровати.
Пытался нашарить тапки под диваном, но потом плюнул и как был босиком прошел на кухню, инстинктивно стараясь потише ступать, когда шел мимо двери в комнату сына. (Умаялся на соревнованиях, пусть поспит.) Сел на табуретку, зачем-то зажег газ и поставил чайник, хотя пить не хотелось. Потом вытащил из пачки «Кэмела» (еще афганские запасы) сигарету и прикурил от плиты, жадно затягиваясь.
Так, надо успокоиться, прийти в себя… В конце концов, пока все в порядке. Сейчас самое начало апреля 1986 года, а не страшный кровавый январь 1995-го. До него еще почти десять лет, он не полковник этого непонятного ФСК, а майор КГБ, сотрудник особого подразделения «Прометей», и завтра ему ехать в Чернобыль — предотвращать взрыв Четвертого энергоблока…
Да, еще ничего страшного не случилось…
Еще все можно исправить…
И в ответ на эту бодрую мысль перед глазами встал ослепительно-черный свет и разлетающиеся мертвенно-блестящие звезды дьявольского причастия…
