Я поворачивал башню, выискивая через прицел орудие.
Вот она! Градусов тридцать левее нас. Было видно, как суетятся около пушки немецкие артиллеристы. И Алексея в башне нет.
Спрыгнув с командирского сиденья, я достал со стеллажа фугасный снаряд, загнал его в ствол и закрыл замок. Я просто кожей чувствовал, как немецкий наводчик доводит прицел — с секунды на секунду он выстрелит. Я лихорадочно вращал маховичок, подводя перекрестье прицела под цель и тут же нажал на спуск. Выстрел! Башню заволокло пороховым дымом, о пол звонко ударила гильза. Успел, я успел буквально за мгновение до их выстрела!
Пушку перевернуло взрывом, были видны лежащие вокруг нее убитые артиллеристы. А ведь могло и не повезти, я их опередил совсем немного.
Немцы отошли с поля боя, атака захлебнулась.
Петр дал задний ход, уводя танк от опушки. Мы вылезли наружу. Какой радостью было вдохнуть свежего воздуха!
Из открытых люков шел едкий пороховой дым, дышать в танке было просто невозможно. В горле першило, у всех были красные глаза и закопченные лица.
Когда мы немного отошли, отдышались, начали осматривать танк. На лобовом листе — правее и выше люка механика — виднелась изрядная вмятина. Не смогла крупповская сталь одолеть нашу, харьковскую броню. Артиллерист наверняка в люк метил — это уязвимое место у Т-34 спереди.
Прихрамывая, подошел комбриг:
— Целы?
— Целы, вмятины только на броне, но не одной пробоины.
— А экипажи Волкова да Самохвалова сгорели. Никто выскочить не успел. Так что осталось у нас только два танка. Сейчас распоряжусь, чтобы снаряды и патроны подвезли. Вот с соляркой плохо, бензовоз во время бомбежки сгорел.
— У нас еще с полбака осталось — продержимся, если далеко ехать не придется.
До вечера никаких попыток наступать немцы больше не делали.
Когда стемнело, подвезли кухню. Мы поужинали гречкой с тушенкой. Старшина выдал каждому по поллитровке, вздохнул:
— Получал по списочному составу, а танкистов осталось — перечесть на пальцах рук можно.
Мы устроились около танка, распили бутылку за наших погибших ребят. Я их не знал лично, но Петр и Алексей служили с ними и горевали о потере.
Выпили еще. Меня слегка повело, и я затянул фронтовую песню, слышанную в фильме «На войне как на войне» и потом иногда исполнявшуюся нами в училище:
Моторы пламенем пылают,
И башню лижут языки…
Когда я дошел до слов
В углу заплачет мать-старушка,
Слезу рукой смахнет отец,
И дорогая не узнает,
Какой танкиста был конец…
Алексей всхлипнул:
— Задушевная песня, не слышал раньше такой.
Подошел и комбриг:
— Чего поем?
За всех ответил Петр:
— Да вот друзей погибших помянули, по сто грамм фронтовых приняли.
Комбриг выразительно посмотрел на две пустые бутылки.
— Хватит пить. Песню я услышал о танкистах — новое что-то. Кто пел?
— Командир наш.
— Спой еще раз, Колесников. За душу взяла твоя песня.
И я исполнил песню, что называется, на «бис».
— Замечательная песня. Слова мне потом запишешь.
Комбриг поднялся и ушел.
Привезли снаряды и патроны. Мы набрали даже сверх боекомплекта, приторочив два ящика бронебойных снарядов на корме. Даже если в них пуля попадет или осколок, они не взорвутся. Чему там рваться? Снаряд — болванка из стали.
На небе высыпали крупные яркие звезды. Где-то высоко-высоко послышался гул множества невидимых самолетов.
— Немцы, Москву небось полетели бомбить, — вздохнул Алексей.
Незаметно завязался разговор.
У Алексея в Костроме была семья — жена и двое детей. Петр тоже успел обзавестись женой и имел сына — Михаила. Когда я это услышал, меня словно обухом по голове ударило. Отец у меня — Михаил Петрович, а я, естественно, Сергей Михайлович. Слишком много совпадений — похоже, мы не просто однофамильцы. С замиранием сердца я спросил Петра:
— Ну а жену-то как звать?
— Имечко самое простое — Лукерья, проще — Луша.
Все, все сомнения отпали — так звали мою бабушку.
Какое-то время я был настолько оглушен, что перестал слышать разговор. Выходит, Петр — это мой дед, который не вернулся с войны и могилу которого я разыскивал на Смоленщине? А я его в бою ногами в плечи толкаю, приказы отдаю?! Голова кругом идет, никак не укладывается в ней, что рядом со мной, здесь и сейчас, сидит мой дед — живой, из плоти и крови, и его даже пощупать можно!
Осипшим от волнения голосом я спросил:
— Петр, а тебе сколько лет?
— Двадцать восемь — я с тринадцатого года.
— А мне двадцать девять, — выдавил я из себя.
Выходит, дед даже моложе меня.
— Староваты вы оба, — хохотнул Алексей. — А мне только двадцать пять.
— Зато у тебя двое детей, — огрызнулся я.
— Так это же хорошо. Случится — убьют на войне, сыновья род продолжат.
— А ты — семейный, командир?
— Нет, ни женой, ни детьми не обзавелся.
Надо признаться, в этот момент я и в самом деле пожалел, что не успел жениться и завести ребенка.
— Вот что, — поднялся Петр, — спать пора, неизвестно еще, как завтра день повернется.
Петр забрался спать под танк, на брезентовый чехол, Алексей — на брошенную на землю ватную телогрейку, я же улегся в окопе. Вещами я здесь еще не обзавелся, и стелить мне было нечего.
Вскоре экипаж уже храпел, я же не мог уснуть. Смотрел в звездное небо и размышлял. Каким-то чудом занесло меня на шестьдесят лет назад, встретился с дедом, которого никогда раньше не видел, а поговорить с ним не могу. Многое рассказать ему хочется, о многом расспросить, да как сказать деду, что я — из будущего, что я — его потомок, его внук? Сочтет, что меня контузило или с ума сошел, да еще не дай бог политруку доложит. А тот, судя по разговору, партийный фанатик.
Было бы здорово сесть с дедом за стол, поговорить под водочку по душам, рассказать, как жила бабушка моя — его жена — после войны, как сына Михаила поднимала, как страна наша изменилась. Невозможно!
С тем я и уснул.
Проснулся от крика: «Немцы близко!» Сон как рукой сняло. Подхватился — и к танку.
— Кто кричал — «немцы»?
— Старшина.
— Где он?
— Вон, к комбригу побежал.
Я быстрым шагом направился к танку комбрига и услышал, как старшина сбивчиво объяснял, что поехал на повозке в тылы насчет харчей, а дорога уже перерезана немцами. И добавил, что лошадь из пулемета убили, а он сам едва ноги унес.
