— Покушать есть чего-нибудь?
Я развел руками.
— У тебя карта в планшете?
Я кивнул, подсел к командиру, открыл планшет и достал карту.
— Как думаешь, мы где?
Я попытался сориентироваться, потом ткнул пальцем:
— По-моему, здесь.
Командир, на петлицах которого было три шпалы, закатил глаза и захрипел.
— Жалко полковника, сил нет, — тихо сказал красноармеец. — Второй день я здесь с ним сижу. Как ранили его — тащил на себе, сколько мог, да уже невмочь, тяжел он больно.
Я дотронулся до груди командира. Что-то уж под гимнастеркой больно мягко, ребер не прощупать. Красноармеец насупился:
— Убери руку!
— Да ты чего? Я же только посмотреть хотел — он не умер, часом?
— Дышит еще, это не первый раз.
Минут через пятнадцать полковник пришел в себя.
— Нести сможете? — обвел он нас измученным взглядом.
— Попробуем. Только надо что-то вроде волокуши смастерить.
У бойца на поясе висела в чехле финка. Мы срезали две толстые жерди, очистили от сучков и просунули жерди в рукава шинели бойца, до того висевшую скаткой через плечо. Осторожно перенесли полковника.
— Ладно, я первый тащу, — предложил я.
Подобрал свое оружие, перекинул ремни через плечо.
Взялся за жерди, приподнял и потащил. Тяжел полковник, а с виду — вроде щуплый.
Жерди наезжали на кочки, корни деревьев. Полковник лишь зубами скрипел, когда сильно трясло.
— Крепись… командир… — обливаясь потом, хрипел я. — Вот дотащим тебя до… своих… в госпиталь определим.
Я замолк. Тащить и говорить одновременно было совсем невмочь.
Через километр я совсем выдохся. Опустил волокушу и повернулся к красноармейцу, шагавшему рядом:
— Теперь ты.
Боец взялся за жерди и потащил. Я шагал рядом. Потом обогнал:
— Иди за мной. На немцев, ежели нарвемся, я задержу — у меня автомат.
Боец лишь кивнул. На висках и шее его вздулись жилы.
Я оторвался метров на пятьдесят, передвинул МР-40 на живот.
Прошли мы совсем немного — метров пятьсот, когда красноармеец опустил волокушу.
— Все, не могу больше! — В изнеможении он рухнул на землю.
— Ну хорошо, давай передохнем. Потом я потащу.
Мы полежали на земле. Когда боец отдышался, я взялся за жерди:
— Иди впереди.
Я шел и шел, упираясь, как бык. И только когда почувствовал, что все — сейчас упаду, опустил жерди волокуши на землю. Боец без сил свалился рядом.
— Тебя как звать?
— Санькой.
— А меня — Петром.
С языка чуть не сорвалось — Сергеем. Но документы-то были на деда, на Петра.
Полежали, отдышались. Теперь тащить раненого наступила очередь бойца. Он подошел к волокуше и всмотрелся в лицо полковника.
— Слышь, Петр, по-моему, он не дышит.
Я подошел к раненому. Глаза его были закрыты, грудь не вздымалась.
— Зеркальце есть?
Санька покачал головой:
— Откуда? Что я — баба, что ли?
Я расстегнул гимнастерку полковника — хотел послушать сердце. В глаза полыхнуло ярким кумачом.
— У него что, знамя, что ли?
— Оно! Знамя полка. Из окружения выходили, он вокруг себя его и обмотал. Он что, вправду умер?
— Да погоди ты!
Я завернул на полковнике гимнастерку, приподнял тело и размотал знамя.
— Держи.
Санька принял бесценный груз.
Я приник к груди раненого, вслушался. Нет, не бьется сердце — тишина.
— Сань, похоже, умер твой полковник.
— Не может быть! — вскрикнул боец.
— Сам посмотри.
— Я мертвых боюсь.
Я полез в нагрудные карманы гимнастерки полковника, достал документы и положил себе в карман.
— Ты чего? — опешил боец.
— Дурак, знамя и документы погибшего своим передать надо. А полковника схоронить.
— Так бы и сказал, а дураком чего обзываешь?
По очереди, финкой, мы вырыли в мягкой земле неглубокую яму. Завернули тело полковника в Санькину шинель и опустили в могилу. В ногах я установил крест из жердей волокуши.
Протянул Саньке свернутое знамя:
— Возьми, на себя намотай.
— Почему я?
— У тебя гимнастерка, у меня — комбинезон, тесно мне будет. К тому же я сержант, а ты рядовой, значит, слушаться должен.
— Ты мне не командир. Мой командир полка — вон он. — Санька мотнул головой в сторону могилы.
— Ну и хрен с тобой, тогда сам и выбирайся.
Боец нахмурился, затем скинул гимнастерку, обнажив тощеватое тело, и, обмотавшись сложенным вчетверо полотнищем, натянул гимнастерку снова. На мой взгляд, заметно толще он не стал.
— Сам, в одиночку, идти не хочу. Ты теперь меня охранять должен, — заявил он.
Я фыркнул:
— Скажите пожалуйста, какая персона важная!
— Знамя у меня, — твердо сказал боец, — и теперь я вроде как на посту номер один.
Да, знамя части — святыня. Пока цело знамя — цел полк. Наберут новых командиров и солдат, и будет полк продолжать жить. Погибнет знамя — сгорит, скажем, или немцы захватят — все, конец полку. Расформируют бесславно, а имя полка покроется позором. Тут я Саньку понимал.
Мы встали, оглянулись на малозаметный могильный холмик у сосенки и пошли дальше.
Санька на ходу рассуждал:
— Что-то не пойму я тебя, Петр. По комбинезону ты вроде как танкист, автомат — немецкий, винтовка вон — с оптикой. Ты кто есть?
— Танкист, Саня. Танк сгорел с экипажем, один я только и успел выбраться. Автомат с убитого немца снял. А уж винтовку снайперскую после подобрал, когда к позициям нашего батальона вышел.
— Весело живешь, — подытожил Санька.
— Да куда уж веселее.
— Ты мне вот что растолкуй, Петр. Ты вроде кадровый, годами постарше. Почему нас немец все время бьет? Где же наши? За это время из тылов, из округов дальних должны же дивизии свежие подтянуться?
— Я и сам не все понимаю, Саня. Одно знаю — победа за нами будет!
— Когда она будет-то? Мы и не доживем, поди.
— Не вешай нос, боец. На тебе знамя полка. Вот выйдем к своим, укомплектуют полк, и будет он под этим самым знаменем снова немцев громить!
