Лейтенант пополз вперед. Семенов лежал недвижим.
— Кацуба, тащи немца, Колесников — Семенова, я прикрою.
Кацуба полз впереди — тащил к нашей передовой немца за веревки, которыми тот был связан. Я ухватился за ворот гимнастерки Семенова и тянул его за собой.
Немцы после взрыва мины проснулись. Сначала пулеметчики прочесали из пулеметов всю нейтральную зону, затем со всех сторон взлетели ракеты. С нашей стороны длинной очередью прошелся по немцам «Максим». Звук его стрельбы нельзя было спутать ни с чем другим.
На нейтральной полосе стало светло, над нами пролетали пули — причем с обеих сторон.
Рука моя соскальзывала с воротника гимнастерки Семенова — она была мокрой и липкой. До меня не сразу дошло, что это кровь.
Разыгрался настоящий бой. С обеих сторон уже стреляли все — и пулеметчики, и пехотинцы. Да когда же, наконец, покажется наша траншея?
Я уже выбился из сил, как неожиданно свалился кулем в траншею. Двое пехотинцев помогли стащить вниз Семенова. За мной в траншею спрыгнул лейтенант.
— Где Кацуба с немцем?
— Я не видел.
Появился командир роты.
— Здесь твой разведчик. Жив и немца приволок. Они чуть правее.
— Фух, удалось, — откинулся на стенку окопа Кравцов. — Дашь людей — немца и нашего в тыл унести?
Ротный выделил людей. Двое несли немца, еще двое на плащ-палатке — стонущего Семенова. Мы без сил плелись следом.
Кравцов с пленным отправился в штаб, а Семенова унесли во взвод. Собрались разведчики. На умирающего Семенова страшно было смотреть: левая рука почти оторвана, голова и левый бок — в многочисленных рваных ранах от осколков мины, залиты кровью.
Все удрученно молчали.
Явился Кравцов. Бросив автомат на стол, подошел к Семенову. Разведчик не дышал.
Кравцов стянул с головы пилотку, скомкал ее:
— Какой разведчик был! Какого парня потеряли! Эх…
Лейтенант осекся и отвернулся, скрывая навернувшиеся слезы.
— За одного паршивого немца — пусть даже и офицера — отдали жизнь русского парня. Что за жизнь такая?! Всем отдыхать!
Нас — тех, кто был в разведке, утром не беспокоили.
Бойцы взвода выкопали могилу. Семенова переодели в чистое из его вещмешка, завернули в плащ-палатку и похоронили. Выпили фронтовые сто грамм, потом Кравцов принес еще водки. Эту мы выпили, не чокаясь.
Кравцов поднялся:
— Пойду в штаб, похоронку писать надо.
Бойцы посидели и стали расходиться: кому надо в караул, кому — по служебным делам.
Меня после выпитого, да еще натощак, после бессонной ночи слегка развезло. Опершись локтями на стол, я тихонько запел песню Владимира Высоцкого, — времен моей молодости:
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают,
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И вечный огонь зажигает.
Здесь раньше вставала земля на дыбы,
А ныне — гранитные плиты,
Здесь нет ни одной персональной судьбы,
Все судьбы в единую слиты…
У входа кашлянули. Я поперхнулся и замолк.
В дверях стоял Кравцов:
— Ты что же замолчал? Пой. Песня душевная. И как же точно схвачено: «вставала земля на дыбы»!
И я допел. Кравцов потер глаза:
— Пылинка попала. Давай еще выпьем — помянем парня.
Он разлил оставшуюся водку в алюминиевые кружки. Мы выпили.
— Откуда песню такую знаешь, Колесников?
— Слышал, командир, когда под Вязьмой воевали, от хлопцев экипажа нашего. Нет уже в живых ни механика нашего, ни стрелка. — Я вспомнил Петра и Алексея. Да и что мне еще оставалось ему сказать, когда будущий бард Володя Высоцкий родился в 38-м, всего-то три года назад?
На следующий день Кравцов явился из штаба с добрыми вестями:
— Ну, разведчики, готовьте дырки под награды. Не зря старались, когда немца волокли. Очень ценный «язык» оказался. Представляете, та рация — дивизионная, офицер — начальник, много чего рассказал, да еще и карты в планшете ценности немалой оказались. Сегодня утром его самолетом в Москву увезли.
А меня теплой волной переполняла гордость за нас. Известно же — вовремя отмеченный успех, а тем более обещанная награда окрыляют.
Жизнь пошла своим чередом.
В одну из вылазок мы едва не столкнулись на нейтральной полосе с немцами. Дело было, как водится, ночью. Мы ползли вперед — за старослужащим Самсоновым. Вдруг он замер. Кравцов подполз к нему.
— Слышь, командир, немцы ракеты пускать перестали, а левее — у соседей — перестрелка. Как думаешь, к чему?
Лейтенант сообразил сразу:
— Разведку на нашем участке выслали?
— Похоже.
Мы — все четверо — забрались в воронку от снаряда и приготовили автоматы. Через некоторое время впереди послышался шорох, показались смутные тени. Кравцов точно знал, что на этом участке никто из разведчиков — полковых, дивизионных, армейских — возвращаться не должен.
— По моему сигналу — огонь! — прошептал командир.
Мы затаились, даже дышать стали, как нам показалось, реже.
Тени приближались, но как-то уж очень осторожно. А до наших позиций недалеко. Сомнения отпали — немцы. Теперь важно раньше времени себя не выдать. Мы ждали. И тут наш командир дал прицельную очередь. Раздался крик боли. Мы дружно ударили по теням из автоматов.
Со стороны их разведгруппы ответных выстрелов не последовало — видимо, все погибли. Зато с немецких позиций тут же открыли огонь минометы. Густо ложились мины, на спины падали комья земли. Однако от разлетавшихся осколков нас укрывала глубокая воронка. Только бы не прямое попадание: от мины, падающей сверху, она не спасет.
Долго мы сидели, пережидая минометный обстрел, — всю холодную ночь. Видно, здорово обозлились немцы за потерю разведгруппы.
Вернуться в свои траншеи удалось только под утро. Задание, естественно, сорвалось. Но было бы куда хуже, если бы немцы обнаружили нас первыми.
Так, в ожидании новых заданий, протекали будни войны. Кравцов не терял времени понапрасну — не давал нам расслабляться, поднимая мастерство учебными тренировками. И кто бы мог подумать, что умения, прививаемые нам, найдут столь неожиданное применение…
Через несколько дней на нашей территории, довольно далеко от передовой, стали погибать люди. Сначала связиста убили, потом — бойца, что шел с большим термосом с едой за спиной. И так продолжалось каждый день. Один, двое, трое убитых… Было бы понятно, если бы это случилось на передовой — высунулся боец неосторожно из окопа и получил пулю. Так нет же, от наших траншей до места гибели — метров триста. Плюс сто пятьдесят метров нейтралки. Это уже почти полкилометра.
