* * *
Начну с того, что в основе обеих идеологических парадигм лежит жесткий антиисторизм, игнорирование диалектического мышления, видящего мир в развитии через противоречия, через качественные революционные, а не только эволюционные изменения.
В наиболее чистом виде это характерно для отечественного неолиберализма. Тезис Фукуямы о конце истории превращается в российских условиях в однозначный, априорный, не требующий доказательств (как то, что Земля — плоская, для крестьянина XV, а то и XIX века) вывод об окончательном и бесповоротном поражении социализма в нашей стране. Соответственно рынок и адекватный рыночным отношениям «человек экономический», ценностями и стимулами которого оказываются прежде всего деньги, а также противоположность труда и капитала вкупе с массовой (для народа) и авангардистской (для элиты) или в лучшем случае постмодернистской (для тех и других) культурой и т. д. и т. п. — все это для неолиберала есть естественный порядок вещей, вечный как — извините, чуть не сказал — «как воздух и земля», — как запах выхлопных газов и асфальт под ногами.
Критика этой методологии и мировоззрения может и должна носить как теоретический, так и практический (речь, естественно, идет не о физическом давлении на идеологических противников — это из практики таких «социалистов» как Сталины, и таких «либералов» как Пиночеты) характер. Первое предполагает анализ процессов генезиса, развития и самоотрицания (пока что главным образом внутри буржуазной системы) рыночной цивилизации, буржуазного способа производства. Историко-теоретический взгляд на этот социальный организм уже сам по себе ставит перед добросовестным исследователем вопрос о возникновении, а значит, и возможном прехождении, отмирании рынка и капитала. Другое дело, что ученым социалистической ориентации крайне важно продолжить начатый Р. Гильфердингом, В. Лениным, Р. Люксембург, А. Грамши, советскими и западными марксистами (Э. Манд ел ом и др.) анализ самоотрицания («подрыва») основ товарного производства. Не менее важен этот анализ и в области социокультурных процессов, где так же идет «подрыв» буржуазного духовного производства и прогресс культуры (но при господстве «массовой культуры»).
Если такой анализ станет действительно развернутым, то он сможет доказать, а не только показать, что рынок, буржуазное общество и шире — мир, основанный на господстве отчуждения, развиваются ныне по нисходящей траектории. Такое целостное доказательство — дело будущего, но уже сегодня мы можем показать, что в экономической области в XX веке налицо нелинейный, но устойчивый прогресс таких механизмов, как сознательное регулирование и нормативное ограничение рынка со стороны государства, общественных организаций (профсоюзы, «зеленые» и др.) и крупнейших транснациональных корпораций; что трудовые отношения все более базируются на развитии коллективистских начал (автономные бригады и т. п.), участии в управлении, гуманизации межличностных отношений; что среди стимулов к труду в развитых странах свободное время, условия труда, отношения в коллективе становятся равнозначны денежным мотивам…
[30]
Нельзя сказать, что неолибералы не знают об этих феноменах. Если проблема генезиса рынка и его будущего ими вообще игнорируется, то феномены сознательного регулирования признаются, но только как встроенный компонент рыночно-буржуазного мироздания, служащий его упрочению. Дескать, сегодня нерегулируемого рынка не бывает, так же как не может быть нерыночного мироустройства. И точка. Этот подход своей внеисторичностью и ограниченностью весьма напоминает взгляд апологетов феодального, аристократического мира, для которых (в России так вплоть до XIX века) было самоочевидным правовое неравенство дворянина и холопа, мужчины и женщины, естественным — рабство (на юге США — вплоть до середины XIX века), а деньги и капитал были всего лишь встроенным в феодальный организм средством для его дальнейшего процветания.
Преодолеть этот внеисторизм и ограниченность неолиберализма можно лишь путем соединения новой теории с практикой сознательного изменения буржуазной системы и мира отчуждения в целом. Человек, погруженный каждодневно, практически лишь в одну проблему — добыть деньги и потратить их с наибольшей утилитарной выгодой, — не может и не будет мыслить исторически. Напротив, человек, включенный в сознательное преобразование мира отчуждения (от самых простых форм — борьбы за свои права на участие в собственности, контроле, до наиболее сложных отношений — революционного, качественного преобразования существующей действительности), практически не сможет не прийти к выводу об исторической ограниченноти буржуазной формации. Отсюда апелляция неолиберала к мещанину (и его внеисторически-пассивному здравому смыслу — мышлению приспособленца), социалиста-диалектика — к человеку, стремящемуся к социальным преобразованиям, самостоятельной личности, заинтересованной в том, чтобы совместно со своими товарищами добровольно объединиться для преодоления отчуждения: от организации дворового кружка или решения экологической проблемы до борьбы против власти номенклатуры или корпоративного капитала в масштабах такой страны, как Россия, или на международной арене.
Казалось бы, наши социал-державники в полной мере преодолевают внеисторизм как исходный методологический порок либерализма. В самом деле, они систематически критикуют западную рыночную цивилизацию, но… как правило, с позиций прошлого. Ностальгия то ли по великой империи, то ли по могучему союзу, то ли по патриархальной общине, то ли по сталинскому колхозу — вот основной лейтмотив такой критики. Это, конечно же, больший «историзм», чем у неолибералов, ибо признается наличие (пусть хотя бы в прошлом) чего-то позитивно отличного от буржуазного мира. Но вот аргументация «почвеннических» критиков рыночной цивилизации и буржуазного индивидуализма, как правило, оказывается в корне внеисторичной: не более чем исконно (от бога? от особого русского национального характера?) присущая нам тяга и любовь к «народности», «соборности» и «державности». Доказательство наличия этих черт является зеркальным отображением либеральных аргументов.
Первые: в России испокон веку люди надеялись на сильного государя и оные государи (вплоть до Сталина) и были оплотом страны вкупе с религиозной (то ли православной, то ли коммунистической) верой и традиционной общинностью. Так было и тем сильна была Россия, пока не пришел антихрист в облике Гайдара (для некоторых из «белых» державников Егор Тимурович оказывается продолжателем разрушительных действий «западника» Ленина).
Вторые: Россия должна вступить на единственно возможный рыночно-буржуазный путь развития, антитезы которому лежат исключительно в прошлом (в качестве примера выступает все та же сталинская держава, только на сей раз в качестве абсолютного символа «империи зла» и тупиковой ветви эволюции). Соответственно, любая альтернатива либеральному миропорядку рассматривается исключительно как откат в прошлое.
В обоих случаях очевидна ограниченность возможных путей эволюции: либо западнический неолиберальный порядок, либо путь назад под лозунгом возрождения (конечно же, на новой основе) сталинско-романовской державы.
