— Но это ее, конечно, не спасло, — продолжала свою
горестную повесть Елена Станиславовна, — даже с новой стрижкой она
выглядела чудовищно, если вы понимаете, что я имею в виду. Ну вы только
представьте себе мордастую, грудастую бабищу, крупную, с огромной задницей,
горластую. Это же ужас какой-то! А прическа? Это она назло мне сделала стрижку
и укладку, а так-то она ходила с сединой, волосы не красила, заколет их на
затылке пластмассовой гребенкой — и вперед. Пластмассовой гребенкой! И где она
только ее откопала, по-моему, эти гребенки носили во времена наших бабушек. А
как она одевалась? Пиджаки с юбками и блузками, вы можете себе представить? И
совершенно ужасные туфли, больше похожие на галоши.
— Может быть, у нее болели ноги? — осторожно
предположила Настя, желая хоть чем-то защитить несчастную, безжалостно убитую
женщину.
— А у кого они не болят в нашем возрасте? —
возразила Муравьева. — И у меня болят. Но я все-таки соблюдаю приличия и
слежу за собой, в отличие от Гали, которая считала, что советской женщине не
пристало следить за внешним видом, она должна следить за моральным обликом, как
за своим, так и за чужим.
Что же касается Аиды Борисовны Павловой, то тут рассказ
Елены Станиславовны оказался не в пример более скупым1. Видимо, ничего плохого
она поведать не могла, а говорить хорошо о сопернице, пусть и мнимой, не умела.
Настя поняла только то, что Аида Борисовна «была высокомерной, слишком много о
себе понимала, одевалась не по возрасту и задирала нос». Муравьева ненавидела
Аиду Борисовну куда сильнее, чем Корягину, и это было очень заметно.
— Вы так много говорили о Валерии Васильевиче, что мне
не терпится с ним познакомиться, — сказала Настя. — Похоже, это и в
самом деле очень интересный человек.
— Он изумительный, — горячо подхватила
Муравьева. — Вы сами увидите. Он вам непременно понравится. Пойдемте, я
вас представлю и побегу, мне пора на репетицию. Сколько вы пробудете у нас?
— Это зависит от многих обстоятельств, — уклончиво
ответила Настя. — Я собираю материал для научного исследования, и никогда
не знаешь, сколько времени это займет.
— Ну, если вы задержитесь у нас подольше, то как раз
попадете на спектакль. Мы ставим «Странную миссис Сэвидж», уже костюмы почти
готовы.
— С удовольствием приду, если сложится, —
пообещала Настя.
Муравьева неожиданно легким для ее комплекции шагом пошла по
коридору, ведя за собой Настю. Они миновали холл, вошли в противоположный
коридор, и Елена Станиславовна толкнула дверь комнаты, которую Тамара накануне
назвала библиотекой. Это действительно была библиотека, только не в том виде, в
каком Настя привыкла видеть общедоступные культпросветучреждения, а в другом,
классическом. Высокие, под потолок, застекленные книжные шкафы, уставленные
разнокалиберными томами и томиками, мягкие кресла и низкие столики на фигурных
ножках. Множество светильников, а два окна задрапированы тяжелыми темными
гардинами.
В двух креслах сидели дамы, одна читала, другая листала
журнал, а возле одного из шкафов возился, починяя дверцу, невысокий крепкий
мужчина с темными с проседью волосами и грубоватым простым лицом.
— А вот и наш Валерий Васильевич, — весело и
звонко произнесла Муравьева. — Прошу любить и жаловать. Валерочка,
познакомься, это Настя, она социолог, хочет с тобой побеседовать. Ты уж ответь
на ее вопросы, будь так добр.
Полосухин разогнулся, машинально положив ладонь на поясницу,
и приветливо кивнул.
— Здравствуйте.
— Если вы заняты, то я попозже… — торопливо начала
было Настя, но Полосухин перебил ее:
— Дверь не убежит, она деревянная. Я с удовольствием
сделаю перерыв. Только давайте пройдем в гостиную, чтобы не мешать нашим
гостьям читать.
Читающие дамы как по команде подняли головы и дружно
произнесли:
— Что вы, вы нам совсем не помешаете.
Их желание поприсутствовать при разговоре и послушать было
таким очевидным, что Настя невольно улыбнулась.
Муравьева умчалась на репетицию спектакля, а Настя и Валерий
Васильевич прошли в гостиную, которую Тамара назвала «зеленой». Здесь народу
было куда больше, чем в библиотеке, но Насте и Полосухину удалось занять целый
уголок, состоящий из диванчика, двух кресел, столика и торшера. Настя еще раз
пропела песню о социологическом исследовании проблем адаптации пенсионеров и
попросила Валерия Васильевича рассказать о своей жизни после выхода на пенсию.
Рассказ Полосухина был краток и горек. Жили с женой в
Германии, она — этническая немка, оба пенсионеры, жили на социальное пособие,
оно достаточно большое, чтобы не работать и вполне прилично жить. Жена очень
болела желудком, ей нужна была строгая диета, но она уж так любила покушать, уж
так любила, просто сердце радовалось смотреть, как она кушает. Прожили они в
Германии восемь лет, и жена умерла. А куда Валерию Васильевичу одному деваться?
Язык он не выучил, ему было вполне достаточно того, что немецким прекрасно
владеет жена, и если нужно было решать какие-то вопросы с чиновниками, то они
шли вместе, и жена все объясняла и переводила. А без нее он даже в магазин
сходить не может — не понимает ничего. По телевизору Полосухин смотрел одни
лишь российские каналы, он не только говорить по-немецки не научился, но даже
на слух простейшие фразы не понимал. Друзей в Германии они не завели,
родственников не было. Вот он и вернулся. А с женой они хорошо жили, целыми
днями дома сидели, он вышивать любит, она телевизор смотрела, гулять ходили в
лесок, квартиру-то они снимали подешевле, на самой окраине города, вышел из
подъезда — и сразу лес, жалко только, что в нем наши русские грибы не растут,
уж он так любил всю жизнь грибы собирать, уж так любил…
— Сколько лет вы прожили со своей женой? —
сочувственно спросила Настя.
— Так восемь же, — с каким-то детским удивлением
ответил Полосухин. — Как поженились — так сразу и уехали.
— Это ваш первый брак?
— Первый. Знаете, в молодости как-то не собрался
жениться, в тридцать лет влюбился в замужнюю женщину и долго-долго с ней
встречался, все ждал, что дети у нее вырастут и она бросит своего мужа. А потом
как-то не сложилось. Вот я Эльзу встретил и женился.
— А чем вы занимались, когда жили в России? Кем
работали?
— Да ничего особенного, — Полосухин смущенно пожал
плечами, — слесарил, в автосервисе работал. У меня жизнь простая, как три
копейки.
— А как вы нашли клуб «Золотой век»? Как вернулись?
— А это меня старый приятель сосватал, — улыбнулся
Валерий Васильевич. — У нас же в России ничего не осталось, мы с женой все
продали, когда уезжали, и жилье, естественно, тоже. В Германии мне плохо, а в
Россию возвращаться — куда? Жить-то негде, а вернуться очень хотелось, я как
Эльзу похоронил, так сразу стал о возвращении думать. И тут приятель мой давний
мне по телефону говорит: у нас, мол, в городе открылся клуб, благотворительный,
там можно жить и работать за жилье. Я списался с ними, все обсудил и решился.
Мне здесь комнату дали, во флигеле, видели там два флигеля? В одном начальство
живет, в другом работники вроде меня. Я у Сашки Белякова, нашего завхоза, на
подхвате, сантехником или прибить что, починить, руки-то у меня как надо
приделаны. Ну и кружок веду.
