Ну еще бы Насте не знать! Бегорский уволил незадачливого
воришку на следующий же день после того, как его отпустили из милиции. Правда,
жестокость Бегорскому свойственна не была, и он дал Полосухину две недели на
поиски новой работы и нового жилья. В течение этих двух недель Валерий
Васильевич имел право жить в усадьбе, хотя от работы его сразу же отстранили.
— Я что-то слышала об этом, — вполне нейтрально
ответила Настя. — А вас это беспокоит?
Можно было позволить себе попридуриваться, ведь Елена
Станиславовна ни словом не обмолвилась Насте о своих чувствах к Полосухину.
— Разумеется, беспокоит, — сердито ответила
Муравьева. — Ну как же так? Такой чудесный человек, прекрасный работник,
душа компании, руководитель общества любителей вышивания — и вдруг взять и
уволить его ни с того ни с сего! Это просто бесчеловечно! Это возмутительно! И
в конце концов, это прямое нарушение трудового законодательства. Увольнять
можно только по статье или по сокращению штатов, а никакого сокращения штатов
не было, я точно знаю. И никакой статьи Валерию Васильевичу предъявить нельзя,
он безупречно трудится и трудовую дисциплину не нарушает.
— Насколько я знаю, он написал заявление по
собственному желанию, — сказала Настя.
Муравьева опешила и как-то сникла.
— Но этого не может быть, — растерянно проговорила
она. — Зачем Валерию Васильевичу увольняться по собственному желанию? Что
его здесь не устраивает?
— Так вы бы у него и спросили, — усмехнулась
Настя.
Но Елена Станиславовна никак не могла поверить в то, что
Полосухин по собственному желанию решил оставить работу, главным козырем
которой была возможность ежедневно видеться с ней, с уникальной и ни на кого не
похожей потомственной дворянкой Муравьевой, в жилах которой течет французская
кровь. Она принялась горячо уверять Настю, что вся история с увольнением
Полосухина есть результат интриг и злого умысла и что она непременно во всем
разберется и до правды докопается, и Валерий Васильевич будет восстановлен в
должности, и ему будут принесены соответствующие извинения и выплачена
компенсация за вынужденный прогул. Надо только улучить время, чтобы поговорить
с Бегорским и рассказать ему, какой на самом деле чудесный и во всех отношениях
достойный человек Валерий Васильевич Полосухин.
— Как вы считаете, когда мне лучше зайти к нему? —
Муравьева тревожными глазами всматривалась в Настино лицо. — Вы к нему
частенько заходите и в кафе сидите вместе, я видела, у вас с ним неформальные
отношения, и с Тамарой Николаевной вы дружите, вы в одном флигеле живете,
наверное, общаетесь каждый вечер, время коротаете. Может быть, вы бы поговорили
с ней, а она бы поговорила с Бегорским? Или вы можете обратиться прямо к Андрею
Сергеевичу? Я вас уверяю, вы бы сделали благое дело. Валерия Васильевича
огульно обвинили в чем-то, а он не смог оправдаться или не счел нужным, он
человек гордый, с чувством собственного достоинства…
Муравьева все верещала и верещала, а Настя переминалась с
ноги на ногу, думая о том, как бы поскорее вырваться из цепких лапок этой
псевдодворянки и отправиться уже наконец к Подружке. Сегодня такое яркое
солнце, и так хочется погулять по белому снегу и морозному хрусткому воздуху!
— Пообещайте мне, что вы поговорите с Андреем
Сергеевичем!
А Муравьева тем временем, оказывается, успела перейти от
просьб к требованиям. Быстро это у нее получилось, стоило Насте отвлечься
мысленно на минутку — и нате вам, пожалуйста.
— Вы заблуждаетесь, Елена Станиславовна, у меня с
Бегорским отношения сугубо официальные, и я не могу обращаться к нему с
просьбами, выходящими за рамки моей работы, — строго сказала она. —
Вы попробуйте сами с ним поговорить. Хотя сегодня он не в духе, это точно.
Подружка встретила Настю энергичными движениями хвоста,
словно пыталась сказать: «Наконец-то до тебя дошло, что гулять со мной можно не
только утром, когда солнце еще не встало, или вечером, когда оно уже
закатилось, но и белым днем, когда солнце сияет и заливает все вокруг яркой
радостью. Ты не безнадежна, тебя тоже можно воспитать, если постараться!»
Они медленно шагали по аллее от главного дома до реки, и
вдруг Настя увидела птичку. Птичка сидела на рябине и клевала побитые морозом
ягодки. Подхвостье и надхвостье были ослепительно-белыми, головка, крылья и
хвост — черными, а грудка — киноварно-красной. «Господи, это же, кажется,
снегирь!» — ошеломленно подумала Настя. Она не была уверена до конца, потому
что никогда в жизни не видела живого снегиря, только на картинках, да и то в
детстве. «Боже мой, я дожила почти до пятидесяти лет и никогда не видела живого
снегиря. Что ж за жизнь-то у меня была такая расчудесная?»
И вдруг, словно впервые в жизни, у нее открылись глаза, и
она увидела, как переливается под солнечными лучами снег, как будто усыпанный
миллионами мелких бриллиантов. В Москве такого не увидишь, там снег посыпают
реагентами, и вообще зимы в столице какие-то серые и депрессивные. И деревья, и
ветки в снежных шапках она увидела, и легкие прозрачные облачка в
светло-голубом небе…
— Пошли, — она потянула Подружку за
поводок, — да не упирайся ты, не в клетку. Пойдем за фотоаппаратом. На,
доедай быстрее.
Она сунула собаке последний кусок осетинского пирога и
заторопилась к флигелю. Подружка решила, что ее привели в гости, и, едва
переступив порог Настиного номера, основательно отряхнулась, пронырнула в
гостиную и плюхнулась на ковер.
— Эй, подруга, не разлеживайся, — Настя сунула
фотоаппарат в карман куртки и встала у двери, — прогулка еще не
закончилась. Давай, давай, поднимайся.
Собака смотрела на нее ласковыми и непонимающими глазами.
Пришлось с усилием потянуть за поводок, чтобы объяснить. Это помогло. Подружка,
правда, нехотя, но поднялась.
Настя фотографировала все подряд, ее внезапно обуяла
какая-то непонятная жадность, ей непременно хотелось запечатлеть все, что она
видит: усадьбу с ее постройками, сугробы, деревья, большую старую собаку на
ослепительном снегу. Снегирь все еще сидел на рябине, и его Настя тоже
сфотографировала. Она щелкала аппаратом и думала о том, что за работой и
стремлением выжить пропустила мимо себя огромный пласт жизни, причем пласт очень
позитивный. Да, она много чего повидала за годы службы, но в основном это были
низменные чувства и темные побуждения — зависть, месть, корысть, злоба,
изуродованные трупы, смерть, ненависть… Но ведь жизнь состоит не только из
этого. В ней есть и природа, и красивая одежда, вплоть до термобелья, которое
Настя открыла для себя только на пороге пятидесятилетия, и любовь к бездомным
животным, и чудо фотографии, и много всего другого, чего она не знала и не
видела. Хорошо, что ей всего пятьдесят и впереди еще есть достаточно времени,
чтобы все наверстать.
Она заметила, что Подружка внимательно слушает ее, повернув
голову, и сообразила, что говорит вслух. «Тоже еще, нашла себе
приятельницу, — сердито одернула себя Настя и тут же улыбнулась. — Но
ведь это тоже новый опыт: разговаривать с собакой. Нет, вру, опыт не очень
новый, я и раньше с собаками разговаривала. Просто не обращала на это внимания,
словно так и должно быть. А ведь это так здорово, когда есть собака, с которой
можно поговорить и которая готова тебя слушать. Этому можно и нужно радоваться,
а не принимать как само собой разумеющееся».
