– Ну, так и исполняй поручение! – сурово произнес Давыд Гордеевич. – Нечего попусту языком чесать! Ступай живее!
Архип слегка поклонился и торопливо скрылся за дверью, было слышно, как вниз по деревянным ступеням быстро затопали его сапоги.
На какое-то время все в тереме боярина Самовлада завертелось вокруг врачевателя Губерта. На поварне для него готовили отдельные кушанья, все его просьбы немедленно исполнялись. Он завел новый распорядок дня для больного, по его настоянию на втором ярусе терема служанки ежедневно мыли полы и протирали пыль во всех покоях. Особенная чистота поддерживалась в боярской опочивальне и в светлице Губерта и его ученика.
Трапезничал Губерт отдельно от всех, за столом с ним могли находиться лишь Клаус и Анна, поскольку первого он постоянно нравоучал, Анне же Губерт помогал осваивать латынь, используя для этого всякую свободную минутку.
Вскоре и Горяин стал замечать, что Клауса и Анну неотвратимо влечет друг к другу. Эти двое постоянно норовили где-нибудь уединиться. Анна перестала по утрам заниматься с Горяином славянской грамматикой, поручив это младшей сестре Пелагее. Горяин и сам испытывал симпатию к Клаусу, который был весьма интересным собеседником. Ему было всего-то двадцать два года, а он уже побывал во многих странах и городах, выучил несколько языков и в том числе польский и русский. Клаус мечтал стать таким же знаменитым врачом, каким был древнегреческий врачеватель Гиппократ, живший на острове Кос.
Примерно в эти же дни в Дорогобуже вновь объявился боярин Войшелк, который привез Федору Юрьевичу ответ от Лингвена Ольгердовича, согласившегося уступить спорные волости дорогобужскому и оршанскому князьям.
По такому случаю Федор Юрьевич закатил пир горой, позвав своих ближних бояр и дружинников. На пиру Войшелк сидел рядом с Федором Юрьевичем, который был с ним необычайно любезен. Однако в этой показной любезности нет-нет да и проскакивали нотки язвительной иронии, словно князь своими полунамеками давал понять всем присутствующим, что милость Лингвена Ольгердовича на самом деле вовсе не милость, а вынужденная щедрость. Это было не по душе Войшелку, который почти не пил вино и сидел слегка нахмуренный.
Такой же хмурый был на княжеском застолье и настоятель главного дорогобужского храма пресвитер Константин. Когда Федор Юрьевич пожелал узнать у священника, что является тому причиной, то в ответ услышал довольно резкий ответ.
– Чему же мне радоваться, княже? – проговорил Константин. – Ты десятину Церкви не платишь, дружина твоя постов не соблюдает, сам ты с блудницами путаешься при живой жене, у монастыря земли отнимаешь. Горестно мне глядеть на все это.
Гости попритихли, смущенные столь смелыми упреками настоятеля Константина. Войшелк с любопытством наблюдал за реакцией князя.
– Вспомни-ка, отче, в прошлом месяце я пожаловал храму твоему две бочки меда и десять мешков жита, – с невозмутимым видом промолвил Федор Юрьевич, положив на тарелку кусок недоеденной кабаньей грудинки. – Иль ты запамятовал об этом?
– То был не дар, а издевательство, – повысил голос Константин. – В мешках с житом было больше мякины, чем зерна, а в бочках меду было всего на три пальца толщиной сверху, ниже до самого дна были песок и глина.
– Это что же получается, дары мои были предназначены Богу, а на них священники покусились! – с возмущением промолвил Федор Юрьевич, швырнув на стол тряпку, которой он стирал жир с пальцев. – Вот ты и попался, отче. Выходит, прихожане несут свои подношения Богу, а все принесенное ими церковной братии перепадает. Это же обман и грабеж в чистом виде! – Федор Юрьевич поднялся над столом, обращаясь ко всем своим гостям. – Ежели священники есть божьи слуги, то по какому праву они присваивают себе божье достояние! Я согласен платить церковную десятину, коль буду уверен, что она достанется самому Вседержителю, а не нахлебникам в рясах!
– Слова твои есть богохульство, княже! – рассердился настоятель Константин, тоже поднявшись со стула. – На приношения прихожан существуют не токмо слуги господни, но и возводятся новые церкви и уберегаются от разрушения старинные храмы. Все это в Церковном уставе записано!
– Устав сей не Богом написан, но алчными людьми, – не задумываясь, парировал Федор Юрьевич. – На тебе, отче, сейчас парчи золоченой, бархата черного, злата-серебра на цепях и образках столько, что все это потянет монет на тридцать серебром. Мне это застолье и то дешевле обошлось, кстати говоря. Сын же Божий почти голым на небо вознесся, откуда Он обречен взирать на роскошество священников, которые прикрываются Его именем в молитвах и стяжаниях своих.
Понимая, что спорить с Федором Юрьевичем бесполезно, пресвитер Константин удалился из пиршественного зала с горделиво поднятой головой.
Войшелк видел, что никто из бояр и гридней Федора Юрьевича не выразил даже малейшего недовольства, слыша его обличающие слова и глядя на удаляющегося из гридницы настоятеля Константина.
«Прочно владеет здешним княжеским троном Федор Юрьевич, – подумал Войшелк. – Не страшится ни Лингвена с Витовтом, ни церковных иерархов! Мыслит дерзко и говорит складно – словом бьет наверняка! Такой убедит в своей правоте кого угодно».
* * *
Не прошло и двадцати дней, как Самовлад Гордеевич пошел на поправку. Губерт, получив причитающиеся ему за лечение деньги, уехал обратно в Смоленск. Возле раненого боярина Самовлада остался Клаус, которому было поручено проследить, чтобы целебные снадобья давались больному в нужных дозах и в определенное время.
В марте Горяин вместе с Глебом поехали в Кузищино. Поскольку невеста Горяина собиралась пасхальные торжества справлять в Смоленске, то ее жениху пришлось наведаться к матери в деревню раньше обещанного срока. На Пасху Горяин намеревался повидаться в Смоленске со своей ненаглядной Дарьей.
Вернувшись из Кузищина в Дорогобуж, Горяин застал своего отца уже почти здоровым, крепко стоящим на ногах. Но вместо радости Самовлада Гордеевича переполняли досада и раздражение. Оказалось, что Клаус уехал в Смоленск, а перед отъездом он просил у боярина отдать ему в жены Анну. Получив вежливый отказ, Клаус подарил Анне книгу на латинском языке и на другой же день отбыл восвояси.
Анна и сама хотела пойти замуж за Клауса, отцовская неуступчивость расстроила ее невероятно.
«Три дня после отъезда Клауса Анна ходила по терему бледная и молчаливая, будто призрак, а на четвертый день ее и след простыл! – рассказывал Горяину тиун Архип. – Никто не заметил, когда Анна из терема улизнула, но стража у городских ворот видела ее сидящей на возу в каком-то купеческом караване. Тот караван, говорят, шел из Вязьмы через Дорогобуж до Смоленска. Вот такие дела, брат! Вот такая у тебя сестрица-красавица! То она ни в какую замуж не хочет, то вдруг разом собралась под венец идти! Да с кем – с немчином! Батюшка твой хочет разыскать Анну в Смоленске и за косу домой приволочь, чтоб она род свой не позорила, с немчином путаясь!»
Говоря все это Горяину, Архип не находил себе места от возмущения. Он-то считал Анну самой разумной из дочерей Самовлада Гордеевича. И вдруг Анна вычудила такое!
