Вчера к ней прибежала боярыня Мария – мать опального Ивана Васильевича, плакала, прижимая руки к полной груди, просила Евдокию и великого князя не клясть остальных детей за этого непутевого. Евдокия руками замахала:
– Да что ты, боярыня, никто ни на Миколу, ни на Полиевкта худого и не думал! Сама знаешь, Микола у князя первый друг. И Тимофея Васильевича Дмитрий тоже уважает…
Та разрыдалась:
– Ой, не приведи тебе господи, княгинюшка, вот так маяться, как я маюсь! Он все ж дите, хоть и худое, но свое!
– Ты с ним повидаться, что ли, желаешь, Мария Ивановна?
– А можно?! – заблестели надеждой глаза матери. И не думала, что просить получится, хотела только, чтоб Миколушке худого не было.
– Я попробую попросить Дмитрия Ивановича, может, разрешит? Я к тебе тогда вон Стешку пришлю, сообщит.
Вечером она действительно попыталась поговорить с мужем. Дмитрий сначала поморщился:
– Дуня, к тебе теперь все Вельяминовы с просьбами ходить станут.
– А кто все, Митя? Микола всегда рядом с тобой, Тимофей Васильевич тоже, а ко мне кроме матери кто прийти может? Митя, ты не сердись, но дозволь матери попрощаться с сыном. Какой бы он ни был, она его родила. Разреши?
– Да пусть идет! Я не против.
Из Вельяминовых с Иваном увиделась действительно только мать боярыня Мария. А чуть позже попросился еще один человек.
К великому князю пришел с разговором Тимофей Васильевич Вельяминов. Конечно, Дмитрий сразу понял, о ком пойдет речь.
– Не мнись, Тимофей Васильевич, хочешь знать, что с племянником будет? А что бы ты сам сделал?
– Убил бы! Ванька не из тех, кого можно отпускать, он снова все начнет. Как поймали-то?
– Владимир обманом в Серпухов заманил через его помощника какого-то.
– А… – вдруг дошло до старшего Вельяминова. – Я этого парня еще на Воже разглядел, да ты уже в Москву уехал, его и потащили в Коломну. А там, видать, Владимир углядел.
– Ты чего хотел-то?
– Поговорить с татем позволишь? Хочу мерзавцу в глаза посмотреть, спросить, пошто Вельяминовский род опозорил? Никогда в нашем роду предателей не было!
– Ну, спроси.
После разговора с племянником Тимофей Васильевич снова пришел к великому князю. И снова долго мялся, пока Дмитрий не поинтересовался:
– И что ты узнал? Почему Иван ваш род позорил?
– Не о том я. Просьба есть у Ивана, нельзя, князь, в последней просьбе отказать…
Дмитрий вытаращил на Вельяминова глаза:
– Чего он хочет?
– Чтоб казнили его не топором, а мечом. Все же не тать какой и не вор, а бояри…ном… был…
Дмитрий опустил глаза:
– Пусть кат возьмет меч. Скажи, Тимофей Васильич, прав ли я, что казню предателя?
Когда снова загремели ключами стражники, охраняющие его узилище, Иван Васильевич даже усмехнулся. Неужто теперь сам великий князь? Вчера приходил дядя Тимофей Васильевич, всяко корил за измену, за то, что опозорил род Вельяминовых. Правда, обещал передать просьбу не казнить как татя топором, а чтоб отрубили голову мечом. Дядя пришел с вестью об отказе, или все же сам князь пожаловал?
Но того, что увидел, Иван никак не ожидал…
– Мать…
Старая боярыня с трудом перешагнула порог узилища и почти без чувств упала на руки закованного в цепи сына:
– Ванюша…
Стражники отвернулись, потом и вовсе вышли вон. Не было сил глядеть, как гладит мать опального, приговоренного к смерти боярина слабыми от горя руками, как вглядывается в его все еще красивое лицо.
Присели на грубую деревянную лавку, боярыня Мария все всматривалась в лицо Ивана Васильевича, потом тихо поинтересовалась:
– Тебя казнят, ведаешь?
Иван кивнул:
– Чего еще ждать от князя?
– Как его корить, коли ты виновен?
– В чем?! – не выдержал Иван Васильевич. Почти вскочил, шагнул к узенькому окошку, вгляделся в крошечный кусочек неба в нем. – Что не захотел его над собой терпеть?! Что захотел сам встать?
А мать вдруг тихо произнесла:
– А к Мамаю чего ж пошел? Неужто неведомо тебе, что он враг людей русских?
Что мог возразить Иван? Что он сам ненавидит Мамая не меньше Дмитрия, да только от всех зависит? А мать рассудила его молчание по-своему, попросила:
– Ваня, может, тебе пасть в ножки князю, попросить? И мы бы все попросили, и его жена княгиня Евдокия тоже. Князь добрый, он может и простить…
– А может, не простит?! Никогда! Слышишь, никогда не встану я на колени перед толстым Митькой! Не бывать тому!
– Ванюша, да ведь ты пред ним виновен. К чему Мамаю служил?
– А кому я должен служить?! Ему?! Пусть лучше голову рубит!
– Отрубят, – вздохнула мать. – И ведь не вспомнят добрым словом, останешься для всех татем-душегубцем.
И такая тоска звучала в голосе боярыни Марии, что сын содрогнулся. Неужто и впрямь ему один путь – преклонить колени перед Дмитрием? Нет, еще раз нет! Даже если завтра отрубят голову, даже если родные проклянут (небось уже прокляли, когда уехал в Орду). Только не признание, что толстый Митька во всем прав!
Мать еще долго сидела, чуть покачиваясь и молча глядя на сына. Что она могла еще сказать? Самой броситься в ноги к великому князю, моля о прощении непутевого сына? Вдруг ее осенило: да что же она раздумывает?! Конечно, надо идти, ползать в ногах у князя, у княгини, целовать сапоги, рыдая, умолять, просить!
Забыв обо всем, она принялась суетливо поправлять одежду, бормоча:
– Попрошу, умолю, в ноги брошусь… Пожалеет, мать пожалеет… Пусть хоть в узилище, да живой…
Вельяминов прислушался:
– Ты кого просить собираешься? Митьку, что ли?!
Боярыня схватила сына за руки:
– Да, да, Ванюша! Его и княгиню Евдокию! Подошвы лизать стану, чтоб простили тебя, чтоб жить оставили! Умолю, родимый, ты только подожди чуть…
Иван встряхнул мать изо всех сил, заорал так, что прибежали стражники:
– Не смей! Слышишь?! Не смей! Ни о чем просить не смей! Я не хочу-у!..
Вопль Вельяминова поднял на крыло всех сидевших неподалеку птиц. Вороны с карканьем взлетели, хлопая крыльями.
Мать испуганно принялась крестить сына:
– Что ты, что ты? Господь с тобой! Ванюшка, что ты?
Иван уже спокойней повторил, что не желает, чтобы кто-нибудь, мать ли, брат или дядя просили за него великого князя или княгиню.
– Это моя последняя воля, – объявил он. – Суждено помереть, так помру.
Мать горестно вздохнула:
