— Эй! — тихонько позвала Гита.
Оба молящихся обернулись. Лица их скрывала тень капюшонов.
— Я принесла вам вина, — улыбнулась девушка. — И хотела бы послушать песни. Ведь вы и вправду барды?
Гости молча поклонились.
— Конечно, мы споем тебе песни, — кивнул один из них. — Только хорошо бы принести сюда арфу или хотя бы лютню.
Гита подошла к двери и, раскрыв ее, громко хлопнула в ладоши. Второй гость — Хельги — невольно залюбовался ее точеной фигуркой. Чьи-то шаркающие шаги раздались в коридоре, послышался чей-то шепот…
— Арфы, к сожалению, нет, — обернувшись к гостям, пожала плечами Гита. — Есть это… — Она протянула им лютню и бубен.
— Отлично, — поблагодарил бард. — Что же ты хочешь услышать, красавица?
— Что-нибудь про любовь, — усмехнулась Гита.
— Про любовь? Можно.
Кивнув, Ирландец задумчиво тронул струны.
— Это грустная песня о сватовстве короля Эохайда к Этайн, жене некоего Элкмара из Бруга. Песня о несчастной любви.
Глаза присевшей на край ложа Гиты зажглись неподдельным интересом. Все-таки очень мало было в тот век развлечений, чтобы пропустить просто так заезжих бардов.
— О женщина, пойдешь ли ты со мной, —
торжественно начал Ирландец, —
В дивный край, где нет наконечников копий,
Твои волосы словно венок первоцвета,
Тело, как снег, бело и прекрасно…
Грустный мотив лютни подхватил бубен и тут же повел свою линию, вторгаясь в музыку сначала ненавязчиво, еле слышно, а затем все громче и громче.
Сладчайшие теплые реки текут в том краю,
Любые там вина и мед.
Благородны там люди без всяких изъянов,
Без похоти и греха там зачатье…
Руки ярла словно сами собой били в бубен. Так, как никто никогда здесь не слышал. Был в этой музыке ласковый шум волн и грохот прибоя, первые шаги ребенка и топот несущихся скакунов, шелест крыльев орла и первый весенний гром. Вот он перестал играть… прислушался к чему-то снаружи, и вновь руки его ударили по туго натянутой коже, на этот раз громко, так, что отдавалось в ушах…
Звон мечей!
Хрипы убитых!
Рев летящих копий!
Удары бубна все нарастали. И вот уже Гита поднялась с ложа, не в силах противиться ритму, и закружилась, извиваясь телом.
О женщина, если придешь
в благородный мой край,
На чело тебе ляжет златая корона… —
пел Конхобар Ирландец, а Гита кружилась под ускоряющийся рокот бубна. Она, похоже, уже не слышала ни слов, ни лютневой музыки, только рваный ритм в голове, где-то в самых потаенных местах мозга.
Изможденная, она упала на ложе и уже не видела ни снявшего капюшон ярла, ни разводящего руками старого слугу, ни ворвавшихся в дом чужих воинов. Даже отца своего, Седрика, и то не узнала.
— А ты, ярл, колдун почище меня, — изумленно шепнул Ирландец. — Мы бы с тобой в паре немало заработали в королевствах Эйрина. Интересно, что на нее больше подействовало, моя песнь или твой бубен?
— Все вместе, — натянуто улыбнулся ярл и, обернувшись к Снорри и воинам Эльдельберта, спросил: — Там должен быть Теодульф, хозяин…
— Он не сопротивлялся, — покачал головой Снорри. — Хватило ума… Да, вот…
Улыбнувшись, он протянул ярлу меч… Змей Крови…
— Ты мой самый верный друг, Снорри, сын Харальда Кривые Усы, — растроганно вымолвил ярл.
Снорри ничего не ответил на это. Просто стоял и молча смотрел, как слуги Седрика уносят во двор Гиту, красавицу со змеиным сердцем. Первую женщину Снорри.
Глава 13
ВОЛКИ
Октябрь 856 г. Честер — Ирландское море
Мечтать на море, чтобы дунул шквал,
Не то же ль самое, что домогаться
В аду — жары, на полюсе — прохладцы?
Дж. Донн. «Штиль»
— Думаю, я еще смогу быть вам кое-чем полезен, — получив свои золотые, ухмыльнулся Ульва. В бесцветных глазках его стояла та самая, тщательно скрываемая, смесь наглости и алчности, что так характерна для мелких жуликов, где бы и когда бы они ни жили. Незадачливый честерский шулер явно рассчитывал подзаработать, продав компании ярла еще ряд каких-либо тайн.
— Если ты об отрезанной руке, то, увы, опоздал, — этак лениво бросил Хельги, хотя и насторожился.
— Жаль, — услыхав ответ, с досадой вздохнул Ульва. — Интересно только, от кого вы узнали про руку?
Вопрос его Хельги с нарочитым высокомерием оставил без ответа. Сам же, словно бы безо всякого дела, стал перебирать вытащенные из сумы серебряные монеты, честно полученные от Седрика.
Они — ярл, Ирландец и Снорри — сидели на крутом обрыве холма, прямо над речкой Ди, в этом месте неожиданно широкой, даже широчайшей по местным меркам — до другого берега было, пожалуй, с полмили. Ниже по течению реки располагались причалы — рыбацкие и торговые, — где покачивались пришвартованные корабли Седрика. Один из них — пузатый кнорр под названием «Око Единорога» — должен был завтра поутру отплыть в Ирландию, в место, которое поселившиеся там соплеменники Хельги и Снорри назвали Дуб-Линн — Черная Гавань. Назвали по цвету реки, на берегу которой и выстроили укрепление — около местного поселка, что называли Город Бродня Плетней, — а уж затем рядом под защитой высоких башен стали селиться и бродячие ремесленники, и крестьяне, и торговцы всяческой мелочью. От Черной гавани совсем немного оставалось до холма под названием Тара, бывшего когда-то священным местом Ирландии. Область, лежащая вокруг Тары, в небольшом королевстве Лейнстер называлась Миде, или, еще иначе, Уснех.
— Что, два названия? — Хельги обернулся к Ирландцу, искоса посматривая на притихшего шулера.
— Ну, вообще-то, это место называлось всегда Уснех, — пояснил Конхобар. — А вот в давние времена жил некий жрец Миде, что первым возжег в Ирландии священный огонь, который горел, не угасая, целых шесть лет, от него и зажгли все огни в Ирландии. Вот за то — а может, и за другое, нам теперь неизвестное, — и получал потом Миде мешок зерна и свинью от каждого жилища. Правда, это не понравилось друидам, они так и говорили: «Воистину, недобрый дым несет нам огонь, зажженный в этих краях». Наверное, завидовали. Узнав про то, Миде собрал своих сторонников, заманил друидов в один дом и велел отрезать им языки, чтоб не болтали. Языки те — а заодно и самих друидов — так и зарыли там же, в Уснехе. Вот оттого-то Уснех и зовется Миде. Туда-то нам и надо.
— И не только вам, — не выдержал Ульва. — Встретил я тут как-то одного монаха — кругленького такого, смешного, похожего на сельского простака-дядюшку, правда, глаза у него были черные, словно бы огненные. Прямо как бы метали стрелы! Ужас, а не глаза. — Шулер замолк, определяя, стоит ли эта новость того, чтобы затребовать за нее хотя бы чуть-чуть серебришка.
