— Так пока поживешь. Будешь послушной, ослобоню, нет — на правеж отправлю.
Девчонка часто задышала:
— Токмо не на правеж!
Огнищанин, нехорошо улыбаясь, вышел. Покормил собаку вчерашними щами — пес заурчал благостно. Борич погладил его по косматой башке — умный зверюга, сильный — и, взяв деревянные ведра, принес в дом воды. Кивнул на очаг:
— Вон котел: согрей, вымойся.
Сам вышел ненадолго. Налил псу воды в деревянную плошку, тот захлебал, и Огнищанин вернулся обратно в избу. Постоял в дверях, глядя, как моется избитая дева, — тело у нее оказалось хорошим, крепким, хоть и худым, аж кости торчали. Ничего, были бы кости…
Подойдя ближе, Борич уселся на лавку:
— Вымылась?
Дева, стесняясь, прикрылась руками.
— Чего жмешься, тля? На правеж захотела? Иль плети отведать?
Огнищанин потянулся к плетке.
— Не бей, — жалобно попросила дева.
Борич швырнул ей рядно — вытрись… Не дожидаясь, скинул штаны, подошел к девице, положил руку на спину:
— А нагнись-ко…
Воровка покорно нагнулась…
Борич проделал с ней все, чему обучали девок-рабынь в доме царьградского работорговца Естифея, у которого и сам провел в рабстве три долгих года. Потом похлопал ее довольно по ягодицам, улыбнулся — а ведь не прогадал с девкой! Не девственна, да что с того? Для похоти-то другое надо. Обернулся к обнаженной деве — та стыдливо запунцовела. Взяв плеть, позвал:
— Иди сюда! — С размаху ударил. Дева дернулась, завыла тихонько. — Еще раз застыдишься, изобью до смерти. Поняла?
— Поняла, господине… — всхлипнула дева.
— Буду звать тебя… Естифея… Запомнила, тварь?
Нареченная Естифея кивнула. Кончилась голодная и злая свобода. И может, и к лучшему, что появился у нее господин — господин Огнищанин? Дорого бы дал за его голову покойный мерянский князь Миронег, коли б восстал вдруг с того света. А вдруг и вправду восстанет? Поднимет меч, возопит, где, мол, тут Вельвед-волхв? А нет давно никакого Вельведа-волхва, уж лет пятнадцать, как нет, а то и поболе. Нет волхва, а есть — Борич Огнищанин. «Господин Огнищанин».
Глава 4
ЭТО БУДУ Я!
Апрель 865 г. Киевщина
В затиший седяще,
Тмами грехи творяще…
Стихотворные подписи. К «Соборнику» 1647 г.
В конце месяца березозола все зеленело близ славного града Киева: и березки, и клонящиеся к реке ивы, и вербы украсились зеленью, чтоб не стыдно было молодых дубков-парубков, что стояли рощицей на холме, за сосновым леском. Бурно журчали воды в Глубочице, на Притыке, Почайне, вливаясь в разлившийся широко Днепр-батюшку. Покрыла вода — синяя, холодная, снеговая — заливные луга, что тянулись вдоль Глубочицы-речки аж до самого мыса. Ах, холодна водица, студена! Холодна и в реке, а на лугу чуть теплее, самую малость.
Молодой парень, отрок, светлоглазый, с русыми растрепанными волосами, закатав порты, осторожно попробовал воду босой ногою. Передернул плечами — холодно! А солнце, весеннее ласковое солнышко, так припекало уже, так жарило, что отрок, сбросив в кусты кафтанец, истекал потом под тяжелой зимней рубахой. Руки его, и ноги, и даже кончик носа были измазаны глиной, отрок сердито морщился — нет, скорей его можно было б назвать не отроком, а молодым парнем — над верхней губой пробивались уже светлые, хорошо заметные усики, чуть тонковатые губы сжаты твердо, по-взрослому. И взгляд такой же, не отроческий вовсе — тяжелый, приглядистый… Ан нет! Оглянулся парень на солнце, сверкнул озорной улыбкой, и глаза блеснули уже по-другому, весело, задорно, по-детски. Приложив руку к глазам, взглянул на небо — синее и высокое, залихватски свистнул, выдохнул и, мигом скинув одежку, нырнул с разбегу. Поплыл — быстро, разогреваясь, — потом, отдыхая, перевернулся на спину, подставил грудь солнцу. Замерз, снова перевернулся и поплыл обратно, выбрался на берег, запрыгал на левой ноге, выбивая попавшую в ухо воду. Потянулся к одежке… Глянь — а ее-то и нету! Но ведь сюда ж бросал, вот под эту ракиту. Или — не сюда? Смешно сморщив нос, парень обвел взглядом кусты. Ласковое солнце быстро сушило кожу, по ногам, из травы, поползли какие-то букашки, блестящий жук уселся вдруг на плечо, парень согнал его, небрежно махнув рукой, задумчиво посмотрел вокруг, почесав на левой стороне груди тусклое-синее изображение волка. Потом вдруг нагнулся к кусту… к одному, второму, третьему…
— Чай, потерял что, Вятша? — раздался из-за кустов насмешливый девичий голос. Вятша улыбнулся, раздвинул ветки:
— Не меня ль ждешь, дева?
Дева — высокая, пышногрудая, с толстой — в руку — косой, улыбнулась, притянув парня к себе.
— Вон твоя одежонка, сохнет, — целуя в губы, указала на дальнюю вербу. — Что ж на мокрое-то положил?
— Ничего, высохнет, — оторвался от девы Вятша. — И свою б посушила, чай, тож не суха. — Он потрогал мокрый подол, задышал тяжело, чувствуя ласковую теплоту девичьей кожи.
— Лугом шла, вот, вымокла… — смущенно проговорила девушка. — Инда и правда — посушить?
Хитро сощурившись, она отпрянула от парубка, медленно снимая одежду… широкую льняную юбку, рубаху… Не скрывая восхищения, Вятша любовался молодым крепким телом. Даже почувствовал вдруг, что краснеет.
— Что зарделся? — Девчонка положила ему на плечи руки. — Иль не видал?
Не дожидаясь ответа, она с жаром впилась парню в губы и повалила в траву…
Высоко над ними синело весеннее небо, пели за ракитами жаворонки, желтые пушистые одуванчики щекотали кожу.
— Лобзя… — шептал Вятша. — Лобзя… Любимая… — Выдохнув, он наконец откинулся на траву, погладил девушку по ладному, трепещущему еще животу, спросил: — Замуж пойдешь за меня?
Лобзя счастливо улыбнулась:
— Пошла бы… Да тетка Любомира не пустит. Кто работать-то будет?
Вятша приподнялся, оперся на локоть:
— А давай убежим!
— Убежим? — Карие глаза девушки испуганно округлились. — Что ты! Мир-то кругом незнаемый, страшный. Лучше уж тут… Да и Онфиску жалко. Пропадет здесь одна.
— Мир страшный? — громко воскликнул Вятша. — А здесь тебе не страшно? Что ты видела-то, кроме этой усадьбы да работы с утра до поздней ночи? Даже в Киеве никогда не была. А тут… Тетка Любомира, змея, все кричит, все недовольна, рука у нее тяжелая, сама знаешь. Да и мужик ее, Мечислав, на медведя больше похож, не на человека. Я заметил, как он на тебя да на Онфиску смотрит. Хорошо хоть, приходит нечасто…
Лобзя вдруг вскрикнула:
— Ой, я чего пришла-то! За тобой тетка Любомира послала, в Киев пойдешь, к Мечиславу.
— В Киев? — Вятша не знал, радоваться ему или печалиться. С одной стороны — Киев! — с другой — Мечислав, корчмарь гнусный…
