Вдруг что-то насторожило косого. Пошевелив ушами, он застыл как вкопанный, а потом, резко сорвавшись с места, исчез в густом подлеске. Пущенная отроком стрела ткнулась в дерево. Дивьян покраснел от обиды. Хорошо, Лада-чижа не видела, охотник называется, в зайца попасть не мог! Ну, серый… Да как же он догадался? Учуять не мог — Дивьян не дурак, подбирался с подветренной стороны, услышать — тем более, по мягкому мху отрок передвигался бесшумно. Может, почуял лису или волка? Хорошо бы лису, хотя, конечно, и рановато ее брать на мех, зимой надо. Волки? Отрок их не боялся, сейчас звери сытые, человека не тронут, много другой добычи найдется. Лось? Вот с кем встречаться не хотелось — если это место сохатый считает своим, вполне может забить копытами, удар у него ого-го, сильный! Дивьян прислушался — не хрустят ли кусты, раздвигаемые сильным лосиным телом? Нет, похоже, тихо. Все как обычно — жужжит шмель, пересвистываются в кустах птицы, где-то в отдалении стучит своим длинным носом дятел. Но что же… Чу! Отрок вздрогнул, прислушался… Показалось? Нет, точно: какие-то звуки, которых ну никак не должно быть в лесу. Стук… Так ведь — дятел. Нет, дятел не так стучит, поглуше, да и привычно, ни с кем не спутаешь. Этот звук — другой, звонкий. Вот, снова! В какой же стороне? Похоже, у пильтяцких болот. Глухое место, правда, клюквы да морошки там много, да и черники-ягоды. А зимой — глухари с рябчиками. В этой земле заканчивались охотничьи угодья рода Конди, и, если в полдень встать лицом к солнцу, по левую руку будут земли кильмуйских родов, а чуть дальше — людей с Паш-озера, по правую же руку — угодья Келагаста с Наволока, дальнего родича Конди. Очень дальнего, такого, что не прочь наложить лапу на чужие земли. Дивьян не очень-то доверял наволоцкому старосте. Тут, в здешних местах, границы меж угодьями весьма условны: вот, до пильтяцкого болота — земли Конди, а там, за леском, — кильмуйских, а на заход солнца — Келагаста. А чье болото? А леший его знает, ничье. Дальнее место, с какой стороны ни смотри — и наволоцким шагать далече, тем более — кильмуйским, а уж тем паче паш-озерцам. Да и сам-то Дивьян сюда редко захаживал, хватало и поближе дичи да грибов с ягодами. Сегодня вот занес леший, встал пораньше — заозерные силки проверить — пусты. Чтоб не возвращаться, решил пройтись немного, до Журчащего ручья — Пал-ойя, а и не заметил, как ушел дальше, почти до Леп-ойя — ручья Горелого. В старые времена был тут сильный пожар, до сих пор остались проплешины, вот и прозвали ручей Горелым. Приятно было идти по утреннему холодку, а вот сейчас жарковато стало — палит, палит солнышко. Да и пусть палит, надо ж хоть когда-то погреться, кезаку — июнь-месяц — дождливым выпал, да и начало июля. Ну, хоть сейчас, к елоку-августу, распогодилось.
Да, это от пильтяцких болот звук! Дивьян подумал немного и решительно направился туда, с ходу перепрыгивая узкие холодные ручейки, полные вкусной форели. Взгляд юного охотника примечал по пути все — и форель в ручьях, и рябчиков, и чернику, и первые появившиеся грибы, и орешник — орехов в этом году много будет, надо бы наведаться ближе к осени. Звук повторился где-то впереди — словно кто-то ударял по дереву колотушкой. Отрок похвалил себя — значит, правильное направление выбрал. Состорожничал — нырнул в низину, в папоротники, так пробирался, хоть и длиннее было. И не напрасно! Только высунул нос из папоротников, как тут же увидал человека — растрепанного парня, длинного и худющего, словно жердь. Парень, вооруженный короткой рогатиной и луком, сидел на поваленной ветром сосне и, время от времени вскакивая на вывороченные корни, настороженно осматривал округу, видно, караулил что-то.
Неслышно обойдя часового, Дивьян взобрался на раскидистую березу, выглянул, снова скрылся в густозеленой листве. Ага! Вот он — источник непонятного звука. Ну, конечно же, топор! Вырубка. Около десятка молодых парней валили лесины на бревна, сноровисто обрубали сучья, ошкуривали — тут же и ставили срубы. Работа шла споро — месяц-другой — и выстроят крепкую усадьбу, вон уж бревен-то заготовили — на частокол не хватит, а на избу — вполне. Но откуда они взялись здесь, в этих всегда безлюдных местах? Кильмуйские? Может быть, а скорее — Келагастовы! Ну, да — кому же еще? Недаром точил наволоцкий староста зубы на чужие земли, вот — и года не прошло после гибели рода старого Конди, а Келагаст уже здесь, ставит усадьбы на дальних подступах. На следующее лето уже и к Шуг-озеру переберется, если не остановить. Да как остановишь? Подпалить их, что ли? Хорошая мысль. Дивьян нащупал в котомке огниво и трут. А пожалуй что, и подпалить. Нечего по чужим землям хутора ставить! Хотя… с другой стороны, пильтяцкое болото — один леший знает, чья земля. А может, это и не Келагастовы вовсе? Посмотреть еще? Тогда поближе надо пробраться, на березе-то сидя, мало чего увидишь, а услышишь и того меньше. Вон вроде подходящий овражек.
Дивьян осторожно спустился с дерева, спугнув с ближайшей сосны белок, кинулся в овраг, прополз, притаился. Осторожно высунув голову, увидел в отдалении, на опушке, шатер — разноцветный, с вышитыми узорами — молотками, секирами, лошадьми. Над пологом шатра змеились черные, изломанные зигзагами буквицы, очень похожие на те, что были вырезаны на старом пне у Среднего озера и на камне у болота Чистый Мох. Руны! Варяжские руны — именно так называла такие буквицы Лада-чижа. Дивьян чуть не вскрикнул. Так вот это, выходит, кто! Вовсе не Келагастовы, а варяги! По рассказам — жестокие убийцы, может быть даже, это они, а не колбеги вырезали этой зимою весь род старого Конди? Если так — дело плохо. Полог шатра вдруг распахнулся, и наружу выбрался молодой варяг в необычной темно-коричневой рубахе, узкой и длинной, вышитой блестевшими в лучах солнца золочеными нитками. На поясе варяга висел меч в богато украшенных ножнах, с плеч ниспадал яркий густо-голубой плащ, выкрашенный явно не голубикой. Солнце палило немилосердно, варяг — синеглазый, светловолосый, красивый, с небольшой, аккуратно подстриженной бородкой — сняв плащ, небрежно бросил его на папоротники. Отскочившая заколка-фибула, сверкнув в ярких лучах, укатилась в овраг. Дивьян протянул руку. Тяжелая, по-видимому золотая вещь, вся в рисунках, а посередине — две буквицы зигзагом, словно молнии. Сунув фибулу в заплечный мешок, отрок еще раз выглянул, приметив вышедших из лесу воинов в блестящих кольчугах — точно, не Келагастовы! — и осторожно пополз назад, запоздало подумав: а нет ли здесь собак? Судя по всему, собак не было, иначе б давно уж залаяли. Беспрепятственно выбравшись из оврага, Дивьян обошел с запада прозрачное пильтяцкое озеро и, выйдя лесом к Горелому ручью, направился вдоль него к дому. Кровь билась в его висках, а перед глазами кроваво туманилось страшное слово — «варяги». Безжалостные убийцы, грабители и насильники. Правда, к северу от Шугозерья жили на реках и мирные варяги — вполне достойные люди, но эти, случайно встреченные у пильтяцких болот, точно не были мирными! Зачем мирным людям столько оружия? И взгляд того высокого варяга, чья фибула, вовсе не был взглядом пахаря или охотника. Погруженный в свои думы, Дивьян перепрыгнул через ручей, выбирая дорогу посуше, и не заметил, как, забрав чуть правее, вторгся в кильмуйские земли. А может, и заметил, да не придал значения — в конце концов, кто знает, чьи тут были земли у этого затерянного в дремучих лесах ручья?
Широкая, покрытая редкими кустами долина расстилалась до самого леса, темнеющего на юге острыми вершинами елей. К северу начинались холмы, заросшие орешником, березой и все той же елью. На вершине одного из холмов пряталось средь деревьев огороженное частоколом селенье. Не большое, но и не малое — с полдесятка изб, амбары, хлева, пашни. У подножия холма, за березняком, на розовом от клевера лугу мычали коровы, две речки стекались за холмами вместе: большая и малая Пяльицы, через обе были перекинуты мостки, по мосткам шли по воду бабы. Ласковый, дувший от леса ветер шумел густыми кронами росших вокруг речек берез, покрывая темную воду рябью. На краю селения, в яме, несколько мужиков месили босыми ногами глину, чуть дальше, у оврага, заготавливали дранку на крышу — на околице уже высился сложенный из сосновых бревен сруб. Хорошую избу срубили родичи Змеяну — сыну старосты Ончипа. Стар был Ончип, да крепок: полный двор внуков да правнуков. Шестеро сыновей у старосты да три дочки на дальние погосты замуж повыданы. Старший сын — Змеян — тоже уже немолод, и как стало тесновато в просторной Ончиповой избе, решил отделиться Змеян, поговорил с отцом, тот подумал, почесал бороду, да и разрешил. А что? Ведь и в самом деле — тесно. Прошлый год всю весну таскал Змеян с детьми — взрослыми уже, здоровенного вида парнягами — камни: подложить под сруб. Земля сырая, холодная, нельзя прямо на нее ставить. Бревен натаскали быстро — вот он, лес-то, рядом. Ошкурили, сложили в «обло», законопатили серым болотным мхом, оставили на просых. Нынешней весной прорубили оконца: волоковое — дымное, да и так, для свету. Настлали пол из толстых досок, возвели крышу, принялись за очаг из круглых камней — для того и месили глину. Почитай, все уж и сделали, очаг вот остался да кровля — и можно жить-зимовать. Обычно хмурый, радовался Змеян, глядя на новую избу, улыбку довольную в бороду не прятал, все считал дни — еще немного, и можно будет приносить богам жертвы, чтоб крепко стоял дом, чтоб не завелась по углам гниль да чтоб не случилось пожара. Блеяла уже в старом хлеву приготовленная для жертвы козочка, белый петух гордо расхаживал по двору, по-хозяйски поглядывая на кур, не догадываясь, что и ему уготована та же участь — кровью своей оградить новый дом от всякого зла. Довольный ходил Змеян, посмотрел, как месят мужики глину, прошел к пастбищу — окинул коров хозяйским глазом, поднявшись в селенье, заглянул на конюшню.
