— Приветствую тебя, брате Никифор! — подойдя к воротам, прокричал Сагарм — высокий, ловкий, с широкой каштановой бородой и такого же цвета кудрями.
— И мы всегда рады гостям, — вышел навстречу пашозерцам настоятель. — Да пребудет с вами Господня милость. — Никифор перекрестился. — Поздорову ли в вашем роду?
— Поздорову, — ответил Сагарм и тут же вздохнул: — Поздорову, да не все. Молодой Юкса, из лучших наших охотников, занемог в лихоманке. Вот и пришли к тебе, брате Никифор. Не пошел бы ты с нами, не посмотрел бы болящего?
— Конечно, схожу. — Никифор кивнул. — Пока соберусь, вы в трапезную зайдите, откушайте что Господь дал!
Заглянув в свою келью, монах сложил в заплечную суму висевшие на стене сушеные травы, топленый барсучий жир, еще какие-то снадобья в плетеных березовых туесах. Выйдя на двор, обратился к гостям:
— Я готов, братие! — И предупредил послушников: — Вернусь завтра к обедне.
Не так уж и далеко было идти до Паш-озера по хундольской дорожке мимо Черного озера, вдоль болотины, дальше — берегом неширокой Сарки-реки, а там уже и вон они, селища пашозерцев. Зимой на лыжах по охотничьим тропкам и не один раз можно было туда-сюда сбегать, от обители до Паш-озера. Сейчас, правда, болот по пути много, но и так идти недолго, к ночи вполне можно добраться, к тому же ночи сейчас стояли светлые.
Юкса — молодой веселый парень — метался в бреду, горячий, как угли. Прочитав про себя молитву, Никифор подержал его за руку, приподнял пальцами веки, оглянулся.
— Хорошо бы положить его в отдельную хижину, и чтоб никто туда не входил, кроме того, кто ухаживает за больным.
— Сделаем, как скажешь, — согласно кивнул Сагарм и, отвернувшись, тут же отдал распоряжения слугам.
Никифор наклонился ближе к больному, приложив ухо к груди, послушал дыхание.
— Я дам ему отвар и оставлю вам травы, — распрямившись, произнес он. — Кто пользует больных в селении? По-прежнему старая Аньша?
— Она.
— Пусть. Трав и Аньша знает изрядно. Если Юкса не умрет до утра — значит, будет жить.
Юкса не умер. Наоборот, напоенный отварами, уснул, дыхание его было еще слабым, но уже не таким прерывистым, как прежде. Сагарм радовался.
— Не знаю, как и благодарить тебя, Никифор!
— Благодарите Господа. И не забудьте натереть болящего на ночь барсучьим салом.
Простившись с пашозерцами, Никифор перекрестился и направился в обратный путь. Шел не спеша, наслаждаясь утренней свежестью, запахом сладких луговых трав и первыми лучами солнца. Выйдя к Черному озеру, повернул, огибая Хундолу и таким образом укорачивая себе путь. Внезапный порыв ветра принес свежий запах пожарища, Никифор повертел головой, увидав поднимающийся за лесом дым, резко прибавил шагу. Вот и болотце, ручей, озерко… А вместо обители — догорающие головни и трупы послушников. Все восемь, они лежали головами в сторону озера Злого духа.
Глава 11
НА ЖИВЦА
Июль-август 868 г. Южное Приладожие
Мы несколько иначе смотрим на разбои, упоминаемые летописцем… Отождествление их с классовой антифеодальной борьбой нам представляется натяжкой, данью концепции о феодальной природе Киевской Руси.
И. Я. Фроянов. «Древняя Русь»
Плохое место между речками Воложбой и Чагодой: болота, овраги, ручьи — неудобь сплошная. Однако кому как, народа вокруг немало кормится — из Нево-озера вверх по Сяси-реке плывут на ладьях-насадах купеческие караваны, затем — по Воложке, а потом, сгружают товары, вытаскивают суда, волокут до Чагоды, потом — по Мологе-реке, а уж там прямая дорожка до Итиля, к булгарам, в Хазарию, а через Хвалынское море — в Персию. Оттого и сел здесь много — редко сеют да пашут смерды, все больше на волоках промышляют. Кому помочь, кому ладейки подремонтировать, кому и обходной путь-волок показать, хоть и не прямой, да удобный — по ручьям, по озеркам, — все меньше с ладьями таскаться. Тут же и разбойный люд своим промыслом занимается. Их так и прозывают, волочных татей, — «с волочи, мол», — «сволочи». Конечно, на крупный караван силенок у них не хватит, а вот мелкий — в две-три ладьи — вполне пограбить могут. Товары себе заберут, иногда и ладейки, а купцов да приказчиков — под гать, в болотину. Много болот в местах здешних. А вокруг — леса, леса, леса без конца и без края. Куда ни кинь взгляд — шумит, колышется зеленовато-голубое лесное море. А тати эти, которые «с волочи», в обычный день, пустой, без караванов, люди как люди — зверя лесного бьют, да рыбу ловят, да отобранную у леса землицу-огнище возделывают. Ну смерды и смерды… А только сидят в лесах на высоких деревьях соглядатаи — востроглазые отроки, как покажутся купцы-гости, засвистят, словно соловьи-разбойники, созовут людишек. Те уж смотрят внимательней — какой караван да много ль при нем воинов. Посильней да побогаче пропустят, ну его к ляду, а на тот, что поменьше, обязательно нападут, и тут уж горе купецкому роду-племени. Налетят из лесу с криком, с посвистом молодецким, изрубят гостей торговых, истребят стрелами. Потом трупы в болотины стащат — и снова тишь да гладь кругом, только слышно, как плещется на плесе рыба да журчат ручьи с черной болотной водою.
Отрок Пайк-Заплатка тоже кормился с разбойного промысла. Днями сидел, забравшись на высокую березу, высматривал из густой листвы, не покажутся ли ладьи на Воложбе. Кроме Пайка, еще много таких же ребят на деревах сидело. Кто первый заметит ладейки, тому, в случае удачи, сверх положенной доли еще две придется. Немало. Правда, Пайку вот что-то не везло с этим, другие отроки все раньше него видели, им и навар, а Пайк что ж… Видно, недаром так и прозван — Заплатка. Все порты изорвал, по деревам лазая, а толку — чуть. Уж и насмехались над ним другие отроки — вот чучело пустоглазое, ничего-то заметить не может. Обижался Пайк, стискивал зубы, готов был и в драку броситься, да только уж больно худым уродился да слабосильным — любой побивал. Оставалось только глотать горькие слезы да надеяться — а вдруг в следующий раз довезет?
Вот и нынче сидел Пайк на толстом суку, обхватив босыми ногами березовый ствол. Светлые волосы его трепал ветер, серые глаза слезились от напряжения. Все ж как ни смотрел парень на речку, как ни вглядывался — а ничего, все пусто. Вот уже и день клонится к вечеру и солнце светит прямо в глаза, отражаясь в реке сверкающими желтыми зайчиками. Отрок на миг прикрыл глаза рукой, защищаясь от солнца, выглянул из-под ладони. И вдруг заморгал, не в силах поверить увиденному. Неужто? Нет, и в самом деле… Из-за излучины медленно выплывали плоскодонные купеческие насады. Было хорошо видно, как неспешно опускаются в воду весла. На носу переднего судна стоял лоцман, то и дело промеряя фарватер бечевой с привязанной к ней гирькой. Видно, не из опытных. Те уж хорошо знали — вот тут, за плесом, протока к озеру, а за ним — волок! Дальше, за протокою, на Воложбе одни сплошные мели, да и узка речка становится — перепрыгнуть можно. Сразу за озером и нужно вытаскивать на берег ладейки. Разгрузить, просушить малость да перетащить к Понырь-речке, та хоть и мала да мелковата, а все ж пустые суда провести можно, не на веслах, конечно, бечевою. Подняться вверх по течению до небольшого лесного озерка, а там уж не так и далеко до Чагоды остается. Вот у Поныри-то, в урочищах и поджидали корабельщиков тати дедки Охряма. Дедка — это прозвище такое, седобород был разбойный вожак немолод. Однако ж силен, и умом не обидели боги. Староста Келагаст — самый важный в дальних лесах — сильно уважал Охряма, да и при нужде помощь людьми оказывал, хоть и не нравилось это татям — после-то добычу на всех делить надо, совсем ничего получается. Правда, вот в последний раз Келагастовы почти совсем не взяли себе доли, хоть и караван был знатный, булгарский. Одному бы Охряму, без Келагаста, нипочем с булгарами не управиться — и многолюдны были гости, и воинов-стражей хватало.
