Первым обнаружил обезглавленное тело Ждан. Нагнулся, споткнувшись о что-то, непроизвольно ойкнув, отпрянул. Зашарили вокруг с удвоенной силой и обнаружили еще шесть трупов, тоже без голов. Четыре тела были девичьи, два принадлежали маленьким детям, а вот оставшееся — поджарое, смуглое, с белесым шрамом через всю грудь… У Твора неприятно заныло под ложечкой.
— Эй, Ждане, — кусая губы, приказал он. — Быстро беги за Ярилом.
Лекарь Эвристид, беспрепятственно миновав стражу, поднялся по высокому крыльцу в покои. Проведал выздоравливающую малышку, строго наказав няньке при малейшем обострении болезни увеличить дозу настоя.
— Все сделаем, как ты скажешь, — тихо произнес князь. Выглядел он плохо — желтые заострившиеся скулы, слезящиеся глаза, старческая шаркающая походка. Так и должно быть, чтоб свершилось четвертое, последнее, дело. — Я попросил бы тебя, лекарь, что-нибудь дать и мне, — совсем тихо произнес князь, тяжело опускаясь на лавку. — Чувствую, словно бы что-то жжет изнутри, и, кажется, слепну.
— Я приготовил для тебя лекарство. — Эвристид с поклоном вытащил из-за пазухи мешочек, развязал, высыпал в стоящий на столе серебряный кубок, развел, зачерпнув воды золоченым корцом из бочонка. — Испей, княже…
Князь протянул дрожащую руку, не достал до кубка и закрыл глаза. Эвристид хотел было помочь больному — не дали молодые стражники — гриди.
— Князь выпьет сам, когда встанет.
— Хорошо, — кивнул лекарь. — Напомните только, чтоб обязательно выпил.
Он ушел, тихо прикрыв за собой дверь, спустился с крыльца — мантия за спиной развевалась, словно крылья ворона, в подвергшейся колдовским чарам душе росла бурная радость. Все так… Все так, как и должно быть. Киевский князь умрет, умрет очень скоро — не сегодня, так завтра. И тогда исполнится главное дело, и он, Эвристид, обретет неземное блаженство в объятиях черноглазой константинопольской феи. Да, так будет — внешний вид князя свидетельствовал об этом лучше, чем что-либо иное. Быть может, киевский властелин распрощается с жизнью уже сегодня ночью… а может быть, уже умер? Хищная улыбка тронула тонкие губы Эвристида. Войдя в дом, он отбросил в сторону мантию, зажег свечу…
— Привет из страны мертвых, ромей!
Эвристид, чуть было не выронив свечу, обернулся. Перед ним сидел князь. Вполне здоровый, даже цветущий, и вид у него был совсем не такой больной, как там, в горнице. Но как же он успел? И каким образом?
— Чем ты хотел отравить меня, лекарь? — грозно сверкнув глазами, вопросил князь. — Ядом змеи?
Эвристид все-таки выронил свечку… Кто-то ловко подхватил ее, встал рядом. Княжий тиун. А во дворе, кажется, голоса. Воины.
— И каким же богам ты принес в жертву отрезанные головы?
Ромей сжался, закрыв лицо руками, залепетал что-то, оправдываясь.
— Ты пропитал ядом покрывало в моей опочивальне, — невозмутимо продолжал князь. — Я почувствовал необычный запах, но не обратил внимания, слишком уж он был слаб и быстро выветрился. Что так смотришь? Да, в отличие от ромеев, я имею привычку проветривать помещения, не терплю, знаешь ли, затхлого воздуха. Однако делал вид, что снадобье подействовало на меня. А сегодня, когда ты открыто высыпал в мой кубок отраву, мне окончательно все стало ясно. К тому же тебя точно описал работорговец Ратмир, у которого ты купил невольников.
Эвристид задрожал и упал на колени.
— Выслушай меня, князь. Я расскажу все.
— Да уж рассказывай, — хохотнул Хельги. Князь смеялся, но, как выяснилось, радовался он преждевременно. Лекарь закашлялся, попросил воды — промочить горло, — выпил что-то из горлышка высокого кувшина — и тут же испустил дух.
— Он мертв, князь, — бросившись к мертвому ромею, виновато поднял глаза Ярил.
— Что ж, — вздохнул Хельги. — Два раза мы уже опростоволосились. Будем надеяться, что в следующий нам повезет больше.
— В следующий?
— Да, — серьезно кивнул князь. — Я думаю, он обязательно будет.
Глава 5
ТАНЦОВЩИЦА
Лето 873 г. Киев
— …Признайтесь, много у вас девушек по ту сторону фронта?
— Нет, на девушек времени не хватает.
— Не согласен. Чем безалабернее служба, тем безалабернее жизнь. Ваша служба очень безалаберная…
Эрнест Хемингуэй. «По ком звонит колокол»
Бубны стучали то тихо, то все громче и громче, пока, наконец, не достигали своего пика, так что было больно ушам, а потом проваливались в тишину, звуча еле слышно, чтобы затем взорваться вновь. Тростниковая свирель выводила незатейливую мелодию, то веселую, то заунывно грустную, словно рассказывала о чьей-то несложившейся жизни. В такт бубнам и мелодии на низком широком столе изгибалась танцовщица — юная девушка с черными миндалевидными глазами. В прыгающем свете светильников блестело умащенное благовониями тело, смуглое, стройное, с маленькой грудью и осиной талией, на руках и ногах позвякивали серебряные браслеты. Выкрашенные хною волосы танцующей, заплетенные во множество мелких косичек, бились по плечам, тонкая золотая цепочка охватывала бедра. Вот бубны забили быстрее, девушка выставила вперед ногу, оттолкнулась, подпрыгнула и, перевернувшись в воздухе через голову, приземлилась на обе руки, на миг застыла так, затем медленно изогнулась, коснувшись столешницы пальцами ног.
— Во дает! — «Отроки»-гриди — Кайша и Хотовид — восхищенно переглянулись. Вообще-то, им запрещалось посещать подобные заведения. Впрочем, оба до последнего времени и не подозревали, что они существуют. Где уж им было видеть такое в диких лесах меж Днепром и Десною, в далекой земле радимичей — племени легендарного Радима. Да и здесь, в Киеве, куда парни попали всего год назад, после того как весь род их вымер от лихорадки, не очень-то были они избалованы развлечениями. Воевода Вятша — он-то и принял отроков в младшую дружину с подачи земляка, десятника Твора, — не раз предупреждал: сначала служба, а уж потом все остальное. Парни старались, служили честно, ничем себя не позорили.
Бывает, конечно, и забудут кольчугу почистить, появится кое-где ржавина, так у кого ее не было? У десятника Твора и то замечались на рубахе коричневые потеки, особенно когда дождь. Жили ребята в «отроковицкой» — большом, длинном бараке, вместе со всеми остальными гридями-«детскими». Дисциплину воевода Вятша держал суровую — с заходом солнца ложились, с первыми петухами вставали, свободное от несения службы время проводили в упорных тренировках — учились владеть мечом, копьем, секирою, метко стрелять из лука, метать дротики, без устали скакать на коне. И еще — самое сложное — грамоте да языкам. Вятша требовал, чтоб каждый из гридей умел понять хотя бы несколько общеупотребительных фраз по-варяжски, по-хазарски, по-гречески — тут Ждана в пример приводил, хоть в чем-то… А то ведь кое-кому труднехонько было выучить, вот увалень Хотовид, как ни старался, мало что запоминал, да так до сих пор и полагал, что Миклагард, Царьград и Константинополь — три разных города, Миклагард — варяжский, Константинополь — ромейский, а Царьград — ясно — словенский. Посмеивались над ним остальные отроки, но за глаза — силенкой Хотовида не обидели боги, не смотри, что пятнадцать лет, — на все двадцать выглядел — здоровенный, осанистый, руки — что грабли, картофелиной нос, на подбородке светлая бороденка кудрявится. Пусть из лука не очень хорошо пока бил Хотовид, да зато мечом мог махать без устатку, а лучше — палицей. Характер имел добродушный, но если уж обидит кто, тогда держись, спуску не будет. Дружок его — Кайша — прямая противоположность. Худенький проныра, этакий живчик, глазенки карие, хитрые, волосы растрепанные, будто копна сухой соломы. Мечом не очень ловко орудовал, уставал быстро, тем более — палицей, зато стрелы метал — залюбуешься — одна к одной. И быстро так это у него получалось, словно не одну стрелу на тетиву клал, а сразу десяток. Кайша и сманил Хотовида к ромеям. Было у них на краю Подола постоялое заведеньице. А с чего все началось? С девицы. С этой вот самой танцовщицы. День уже к вечеру клонился, стоял себе Кайша, как обычно, на дальней башне Детинца, фантазировал. Головой-то крутить лень было, накрутился за день, хоть и вид вокруг открывался — красотища! Позади — княжий двор, за ним Подол, Щековица — ну, их плоховато видно, зато слева — широкая синяя лента — Днепр, справа — леса бескрайние, а впереди, сколько хватало глаз, засеянные житом поля с еле видными из-за дальности букашками-смердами. Меж полями, взбираясь на вершины холмов и спускаясь в лощины, бежала, извиваясь, дорога, проходя мимо опоясывавшего весь Детинец рва, почти по самому краю. По дороге, в обе стороны, шли возы, запряженные медлительными, но сильными волами. В город везли сено, дичь, первые овощи — огурцы, редьку, репу. Обратно возы чаще всего возвращались пустыми, а что уж там спрятано в сумах возчиков — серебро иль подарки родичам, — того было не видно. Кайша давно уже научился примечать возы — воевода любил интересоваться, сколько их проехало в город да сколько из города. Не ответишь правильно — будешь потом лишние круги бегать в полном вооружении: в шлеме, кольчуге, со щитом за спиною. Потому и примечал все молодой воин. Только примечал так, машинально, мысли-то его далеко были. Мнилось Кайше, будто бы он славный, умудренный боями воин. Будто бы возвращается он из дальнего похода, едет на вороном коне рядом с князем, на плечах трофей — синий ромейский плащ, у пояса — меч в золоченых ножнах, подарок князя за проявленную в боях доблесть. Голова перевязана кровавой тряпицей — не зря, не зря князь пожаловал меч, воин бился достойно, едва не погиб во славу родной земли, но вот справился с десятком врагов, выжил. Сидит в седле, посматривает вокруг гордо. А вдоль дороги — девы распрекрасные, в одних тонких льняных рубашках. Всякие — чернявые, беленькие, златовласые. И все, как одна, машут руками: «Кайша! Кайша!» — а Кайше не до них, знает, ждет его в Киеве самая лучшая в мире красавица, Кайша еще не придумал какая. Может быть, смуглянка черноокая, с волосами как смоль, а может, белокожая златовласка с глазами — лиловыми колокольчиками. И еще, быть может…
