— Ишь, нарумянилась, словно праздник, — осуждающе покачала головою открывшая ворота черница.
— К матушке-игуменье, с рыбкой, — девчонка приоткрыла корзину.
— Ну, проходи, проходи, не стой… — закрывая ворота, буркнула черница. — Посейчас, скажу ужо матушке…
— Девица, говоришь? С рыбкой? — задумалась матушка — сухопарая, довольно хорошо сохранившаяся женщина лет сорока с белым гладким лицом. — Видно, из деревни за куличами на Пасху… Ладно, зови… рыбку засолим.
— Мне б ночесь остаться, матушка, — поставив корзинку на пол, кинулась в ноги настоятельнице девка. — А то темно уж, страшно!
— А ты молитву-то чаще твори, дщерь, вот и не будет страшно! — посоветовала игуменья и, как бы невзначай, провела по девичьему подбородку холодным костистым пальцем.
— Ладно, так уж тому и быть! Оставайся, синеглазая, — с придыханием произнесла она. — Ночесь придешь ко мне в келью, исповедаться.
— Благодарствую, матушка, — в пояс поклонилась девица.
В трапезной монастырской пусто было — пост, на столе бадьица с водой ключевой стояла, три послушницы-молодицы, молитву сотворив, по очереди корцом из той бадьицы воду черпали — пили. Шептались, пересмеивались грешным делом.
— Скажете ль, где водицы напиться? — неслышно проскользнула в трапезную синеглазая девчонка — не монашенская, по одежке видать.
Послушницы вздрогнули, одна аж корец из рук выронила. Упал корец на пол, водой холодной ноги окатив.
— Тьфу ты, прости Господи! — ахнули. — Думали, матушка… А ты-то кто?
— Э… Феврония я… девица.
— Со Пскова?!
— Со Пскова, со Пскова.
Обрадовались послушницы, тут же девицу Февронию утащили в келью — от матушкиных глаз подальше. Спрашивали о том, что во Пскове делается, да не встречала ли случаем Феврония Федота-кузнеца, да Акулину-прачку, да Манефу-коренщицу. То родители послушниц были. Видно, скучали девчонки в монастыре-то, не привыкли еще.
В лесу близ монастыря вечеряли двое — окольчужены, оружны, ухватисты. Костра не жгли — паслись монастырских. Лепешку постную холодным кваском запивая, на монастырь посматривали в нетерпении. Рядом четверка лошадей к деревьям привязана. Хорошие лошади, быстрые, сильные, злые — немецкие. Солнце садилось уже…
— Может, зря, Олег Иваныч, рыцарей с собою не взяли?
— А какой тут от них прок? Внимание привлекать только… Лошадей дали — и ладно, дальше сами управимся. Не в силе ведь тут дело, Олександр, в хитрости!
Помолчали оба, квасу попили. Походили вокруг лошадей, руками помахали — погрелись. Дальше ждать принялись, на небо посматривая. Темнело быстро.
— А еще, говорят, девы, будто на речке Синей водяной объявился — старец страшной, бородища зелена, очи — с плошку!
— Спаси, Господи!
— Хватает тот водяной и пешего, и конного, и мужика и бабу, никому проходу не дает. Особливо девицам!
— Ой, Феврония, какие ты страсти рассказываешь…
— Погодите, еще о волкодлаке скажу.
— О ком?
— Об оборотне богопротивном, что человеков, аки кур, поедает!
— Господи помилуй нас, грешных. Хорошо, у нас пес в обители — Злоб — чистой волкодлак, чужого кого — враз порвет. Но доброй… Кормишь когда, так и ластится… А с виду — чисто волкодлак, спаси, Господи!
— Вот и боярыня молода, что в обитель вашу приехавши, того волкодлака пасется.
— Какая боярыня? Ах, та жена, что не так давно привезена… В келье рядом с матушкиной живет.
— Где-где живет?
— Да ты про волкодлака-то сказывай, Феврония, не томи!
— Скажу, скажу… Вот только матушка ваша велела посейчас зайти ненадолго. Вернусь ужо скоро, ждите, девы!
— Уж ты приди, Феврония. Больно ты нам люба стала!
— Приду, сказал… тьфу… сказала. Ждите! Да, вы волкодлака-то вашего, пса, привяжите, а то, мало ли, чрез двор пойду… Разорвет еще. Страшно. А как приду, отвяжете.
— Ой, боязно, Феврония. Матушка-то не велит по ночам привязывать. Ну да ладно, для-ради тебя токмо… Возвращайся скорей!
Вместо шапки бобровой повязав по-монашески плат, девица Феврония, проворно проскользнув мимо кельи игуменьи (спросила у послушниц — где, у них же и плат взяла), остановилась напротив низкой дверцы в стене, прислушалась. Вроде как за неплотно прикрытой дверью плакали. Наклонилась Феврония, глазом к щелочке приникла.
Жесткая холодная рука вдруг неожиданно схватила ее за плечо!
— Ты что тут деешь, дщерь?
— Ой… Так… к тебе ж и иду, матушка! Сама ж звала…
— Ну, идем, коли пришла.
— Тьфу ты, вот неладно.
— Что ты там шепчешь?
— Да говорю, слава богу, что тебя, матушка, встретила — а то совсем заплутала в обители-то…
Просторна была игуменьи келья — стены темным сукном убраны, позолочены лампады, киот серебряный. На столике у окна — книга, видно Писанье Святое — Библия, в переплете, смарагдами украшенном. Больше ничего не было в келье — скамейка одна низенькая да ложе узкое, жесткое, тканью грубой покрытое.
Как вошли, заперла игуменья дверь на засовец, за руку девицу взяла:
— Сирота, говоришь?
— Сирота, сирота, — та закивала. — Полнейшая…
— Это хорошо… Хочешь к нам в обитель?
— Ой, матушка! Да всю жисть токмо про то и думала-надеялась!
— То ладно. Смотри, будешь меня слушать — не обижу. А покуда, пошли-ко…
Откинув со стены плотную ткань, игуменья отворила узкую дверцу…
За дверцей оказалась спальня. Ложе — широкое, медвежьей шкурой убрано, не то что в самой келье.
— Тут и ляжешь, в ногах. Помоги-ко разоблачиться.
Матушка-настоятельница сбросила с ног небольшие сапожки без каблука и, повернувшись к девице спиною, повелительно кивнула.
Дрожащими руками Феврония расстегнула фибулы.
Медленно сбросив одежды, обнаженная игуменья повернулась к девчонке и ласково положила ее руки к себе на плечи. Белое, красивое лицо, стройная фигура, тяжелые, налитые соком груди пылали жаром.
— Дай-ко сыму с тебя плат. Ой… Ты уж и обстрижена, где коса-то?
— Ммм…
— Не бойся, синеглазая. Давай-ко, подыми руци… Вот…
Сняв с Февронии летник, настоятельница провела руками по ее спине.
— Какая ж ты худая, нескладная… Ну… снимай сарафан-то.
— Ой, матушка… Совсем забыла… Меня ж послушницы ждут. Помолиться вместях договаривались, — девица испуганно прижала руки к груди. — Да и корзина моя там, и вещицы…
— После заберешь. Впрочем… Что за послушницы?
