— И про Ильинскую помню, не сомневайся.
Некоторое время ехал Олег Иваныч рядом с обозом. Потом свернул на Тверскую, задумался. К Федору Курицыну заехать, про государя московского сплетни узнать — помнит ли еще про Олега? Иль забыл уж давно? От того многое сейчас зависело.
Развернул коня Олег Иваныч, медленно поехал вдоль по Тверской, встречь восходящему солнцу. Хоть и студено было пока, да чувствовалось по всему — день теплый будет. Может, один из последних таких дней. Бабьего лета…
На храме Успения, деревянном, маковка златом пылала. Засмотрелся Олег Иваныч — красиво…
Вечером — весть радостная Олегу Иванычу. Вернулся Силантий со двора государева. Иван Костромич, боярин, по выходе шепнул — не гневается больше на житьего человека Олега государь-батюшка. Не упомнит и кто таков даже… Одновременно все ж таки опасаться просил Костромич — кто-то при дворе воду мутит — стропалит против Силантия да пленника его слухами разными. Ну, до государя слухи те не дошли пока. Пока…
— Так что свободен ты отныне, Олега, — махнул рукой Силантий. — Все одно прибытка от тебя мне нет, а Москве ты служить не будешь. Ведь не будешь?
Олег Иваныч упрямо покачал головой:
— Больно уж важен великий князь московский.
— Так на то он и князь!
— Так-то так… Да ведь и я не червь, своим разумом жить хочу — не княжьим. Извини, Силантий, если обидел…
Поскрипел зубами Силантий, однако ничего не сказал. Задумался. После махнул рукой:
— Считай — в расчете я с тобой полностью, так что ежели вдругорядь попадешь — не взыщи. На Москву завтра с утра два обоза идут хлебных, с понизовья. Первый — купца Федосеева, Онфима, второй — Ермила Хмурого. Так что, если поспеть хочешь…
— Спасибо, Силантий. За все спасибо.
С двойственным чувством уезжал Олег Иваныч. Будто чего-то не договорили они с Силантием, не дорешили, не доспорили. Несколько раз спрашивал сам себя Олег — а что заставляло служить московскому князю такого благородного и смелого человека, как Силантий Ржа? Только ли землишки-поместьица? Или действительно верил Силантий в то, что именно Москва — и есть Русь-матушка? А почему не Новгород, не Смоленск, не Киев, не иные какие русские земли? Никак не отвечал на такой вопрос Силантий, лишь в усы улыбался, дескать — почему Москва — то и детям малым ясно. Детям-то, может, и ясно… Московским… А вот насчет киевлян, смолян, тверичей, новгородцев — сильно сомневался Олег Иваныч. Да и — что сказать — насмотрелся, чай, на Москву-то! Считай, почти все привыкли тут по указке жить, не своим разумом. Все от князя зависели — от мала до велика, и все — ну, может, кроме бояр самых знатных — в руке его были. Голосили на всех углах: «Славен батюшка наш, государь Иван Васильевич!» Тьфу-ты, подхалимы чертовы. Батюшка… Иосиф Виссарионович… Погодите, прольет он еще кровушки, батюшка ваш. Ну, если и не он — так его потомки. Неконтролируемая власть — она кровавится, имеет такую нехорошую тенденцию, тем более здесь, в Московии — нравами грубыми далеко в русских землях известной…
Эх, Силантий, Силантий… Дай Бог, чтоб не достала тебя гневная длань твоего князя!
Федосеев Онфим еще с ночи выехал — так на торгу хлебном сказали, опоздал, значит, Олег Иваныч. А Хмурый, Ермил? Убили его вчера. И людишек его, приказчиков. Прямо в корчме перерезали лиходеи! Все, что с ними на корчме было, — как есть пограбили — и оружье персидское, и серебро, и меха — рухлядишку мягкую. Ходили тайные слухи — не хотел Ермил высокую цену держать — замыслил побыстрее в Новгороде расторговаться. Расторговался… В какой корчме убили? Да на Неглинной где-то. Кажись, у Анисимова Неждана. Его и самого, Неждана-то, чуть не убили — духом святым да молитвами упасся — утром в амбаре нашли связанным…
Схватили? Кого — лиходеев? Не, давно их и след простыл. Неждана? А его-то за что?
Усмехнулся Олег Иваныч. Не верил он в совпадения. Ну да черт с ним, то покуда дела московские. Свои бы как-нибудь разрешить. Значит — и Ермила нет, и с Онфимом Федосеевым разминулись… Стоп! А почему разминулись? Он же, Онфим, в ночь только выехал. А конь Силантьев добр — нагнать можно!
Какой, говорите, дорогой поехали? Угу, понял.
Взлетел в седло Олег Иваныч, коня в рысь пустил. К обеду уже был за городом, в деревне, что по пути, справился — проезжал обоз-то, немного и времени прошло. Эвон, за тот холм направились…
А напрямик пути нет ли?
Как нет… Есть… Вон, через лес… Там тропки тонкие… Только не вздумай, мил-человек, поворотить на болото…
Мил-человек и не думал к болоту поворачивать. Просто и не услыхал про него. По лесу версту проскакав, все лицо ветками исцарапал. Тропа-то тоже неприглядисто вилась, глянул — где б срезать — ага, вон, через полянку. Срезал…
Первой увязла лошадь. Подняла голову к небу, заржала жалобно. Так и утянулась в трясину — быстро — Олег Иваныч едва успел выскочить. А холодна, жижа-то… Увязиста…
Как там в фильме про старшину Васкова и девчонок-зенитчиц? «После споем с тобой, Лизавета»? Похоже, тут и петь не придется, вон как засасывает… пылесос прямо.
Лечь на грудь… Ага, вроде легче. Меч в сторону… мешает. Так — ползти, ползти… Вон к тем деревьям. А холодно-то как, господи! Ползти, ползти… ползти… Невзирая ни на что… Вот, кажется, кочка. Нет, на ноги не вставать — тогда точно утянет… Только ползком. Да руками под себя мох подгребать. Ага… Вот они, деревья-то, кажется, ближе… Но и ползти труднее… Так и тянет в глубь, так и тянет… Нет, вперед… Быстрее… Не сдаваться… И руки раскинуть широко… Отдохнуть… Нет, нельзя останавливаться! Вперед, только вперед… Еще чуть… еще… Эх, Софья-Софьюшка… Ох… Это и не деревья вовсе… Трава… А под ней трясина. А там, дальше? Нет, не видно… И на ноги не встанешь, не посмотришь. Выход один — ползти! Ведь не бесконечное же это поганое болото, ведь кончается же оно где-нибудь… Господи… Софья… Софья…
Глава 8
Октябрь — ноябрь 1471 г.
Москва — Новгород
Где волк воскликнул кровью:
«Эй! Я юноши тело ем…»
Велимир Хлебников (1915)
Огромный матерый волчище завелся вдруг в окрестностях Черного леса. Хоть и раньше пошаливали волки-то, но в эту осень совсем уж не стало спокойствия крестьянам. Ближних деревень жителям, да и дальних… Порезанный скот, утащенная птица, собаки с перегрызенным горлом — и четкие волчьи следы в придорожной пыли, ведущие к лесу. Большие, слишком большие следы для обычного зверя. Да и повадки были необычными — не врывались по осени волки в деревни, зимой только, ближе к весне этак, наглели. А тут… Третьего дня, в самом начале октября месяца, младенца волк утащил. Прямо средь бела дня, от овина, в деревне. Мать, крестьянка Матрена, и оглянуться не успела — только серая тень мелькнула — и нет дитенка. Матрена — в крик, мужиков подняла. Те вилы да рогатины похватали — в лес по следу пустились. Собаки впереди гавкали. А лес-то буреломом недавним завален, неприветист, темен — недаром Черным с незапамятных времен прозван. Попробуй-ко, сыщи тут какого волка, хоть и с собаками. Полаяли, полаяли, сердешные, да озадаченно на поляне закрутились. Словно сгинул волк-то! Вон, на тропинке — явный след… И вот… И там, у малинника… И раз — нет его. Пропал! Мужики в кучу собрались, головы зачесали озадаченно. Глянь, а Чернак, Онисима Вырви Глаз, старосты церковного, пес, зарычал будто… Да как рванет к болотине! Остальные собаки — за ним, с лаем. Переглянулись мужики, рогатины крепче сжали — бросились следом. Кто уже и стрелу к тетиве прилаживал. Азарт! Вот-вот словят волка. Если это волк, а не иной зверь какой или, тьфу-тьфу, кикимора болотная. Не, не должна бы кикимора — на нечисть-то собаки б так не бросались. Выли бы только. Значит — зверь. И — вона! Бок в подпалинах, рыжий, за дубьем промелькнул извилисто… Не похоже вроде на волка-то… Лиса! Эй, стойте, стойте, собаченьки! Стойте! Да где там — стойте… Унеслись, хвостами махая, за лисой вдогонку. Совсем загрустили мужики. Старшой, Онисим Вырви Глаз, рукой махнул. Решили, собак дождавшись, в обрат ворочаться, тем более — туча громадная по небу шла, как раз рядом. То ли дождь, то ли снег… Хорошего мало. Засобирались мужики. Тут и собаки вернулись, закрутились, скуля сконфуженно, — так ведь и не догнали лису-то, в буераках где-то схоронилась рыжая. Эх, зазря бегали — ни волка не добыли, ни лисы, даже хоть зайчишка какого — и то мимо. А может, то и не лиса была? Может, кикимора болотная собак водила? Так, старики сказывали, бывает. Ох, упаси, Господи! Онисим бородищу перекрестил, посмотрел на тучу, подумал маленько. Кивнул мужикам — пошли, мол. Пошли… Обернулся — ан Чернака-то, пса Онисьева, и нету! Заплутал в лесу, что ль? Непохоже, псина опытный. Забеспокоился Онисим — жалко животину родную запросто так потерять. А ну-ка, покличем! Черначе, Черначе! Нет, тихо все. Эти еще, собаки, разлаялись… А ну — цыть! Да искать, искать Чернака-то! Разбежалися собаки вокруг, забегали… Прибежав, хвостами крутили виновато. Щурились. Совсем уж было загрустил Онисим, как вдруг одна собачонка приблудная, мелкая, незнамо и чья — всяк на деревне прикармливал, ежели было чем, — на болото разлаялась. Да не просто так, а со злобством! Словно чуяла там что-то эдакое, человечьему глазу покуда неведомое. И остальные-то собачки тоже — к ней подбежав — зарычали, ощерились. Мужики ближе подошли. Гнилое было болото, утопистое, а сверху — будто ровненькой травкой усажено, зеленое такое, нежное — не одна корова в трясине утопла. Берега вокруг чахлые, топкие, деревьицами тонкими, будто больными, поросшие. Не туда ногу поставил — и все, поминай как звали, — не поможет такое деревце — не уцепишься. Посередке болота островки малые были — то мужики местные знали, завсегда по зиме хаживали, как замерзало болото. Но то зимой — а до зимы еще месяца два, да и не во всякую зиму замерзало болото — в особо морозную только. А летом или вот как сейчас, в осеннюю пору, — не подступишься к островкам, хоть, казалось, и близехонько — протяни руку. Ноги протянешь — пропадешь, сгинешь в вонючей трясине.
