Узнав его, посторонилась стража, выбежал на крыльцо молодой дьяк — тот самый, что на пожаре встретился.
— По бесчестным монетам новое есть ли? — строго поинтересовался Олег Иваныч.
— Так палач новый еще не приходил, гоподине, — замялся дьяк. — Вот-вот должен… А так у нас уже все готово — и огонь разведен, и кнут, и дыба…
— Молодцы! — похвалил Олег Иваныч. — Не то что наши, владычные… Сразу видно — порядок во всем. Как звать-то тебя, человече?
— Февроний-дьяк, — поклонился посадничий.
— Ну, вот что, Февроний, бери-ко стражу да скачи немедля на сгоревшую усадьбу, в засаду. Верный человек сказывал — вернутся туда шильники, не все богачество взяли.
— Сейчас! — дьяк кинулся одеваться, выбежал в сени… да вдруг вернулся обратно.
— Что, грамота нужна какая? — понимающе усмехнулся Олег Иваныч. — Ну, на! Чти…
— «Владычьим именем да Божьим промыслом человек служивый Олег Иваныч имать право имеет да дознаванье производить усердно», — шевеля губами, прочитал дьяк, вернул грамоту почтительно: — В таком разе — мы быстро. Эй, Почин, Дмитрий… Собирайтеся живее!
Выбежал… снова вернулся:
— А как же охрана, господине? Стража-то к утру придет!
— Ну вот мы до утра тут и посидим, с катом-то новым, поспрошаем шильника да покараулим. Да не бойся, дело это долгое. С усердием пытать будем, сам знаешь, каков злодей-то!
— Да уж, молодой да упорный. Ну, успехов вам!
С этими словами дьяк Февроний ушел окончательно. Заржали на дворе кони — понеслись на Прусскую. Флаг вам в руки…
В сумерках подъехал к посадничьей канцелярии закутанный в бобровый плащ человек на рыжем коне. Поднялся по скрипучим ступеням крыльца, отворил дверь…
— Я кат охочий, от Ставра-боярина, — ухмыльнулся, тряхнув бороденкой козлиной.
— Давно ждем! — обрадованно воскликнул дьяк — молодой беловолосый парень с гусиным пером за ухом и хитроватой мордой. — Сейчас и попытаем…
— Так ты что, один тут, что ли? — подозрительно огляделся кат.
— Все в порубе давно, тебя только и ждут. Спрашивали, на дыбе можешь ли?
— Могу и на дыбе, — важно кивнул палач. — Всяко могу. Ну, веди, человече.
По узкой лестнице спустились в поруб. Дрожало вокруг слабое пламя факелов, разбрасывая по стенам длинные черные тени. С поросших зеленым мхом камней сочилась вода.
Ведущая в темницу дверь, обитая железом, была приоткрыта. Молодой дьяк, осторожно постучав, вошел, пропуская вперед палача.
На широкой скамье, за руки-ноги привязанный, лежал лицом вниз софейский отрок Гришаня. Спина отрока была заголена, напротив скамьи разложены орудия пыток. Реберный крюк, кнутья, плети-кошки, ногтяные иглы да деревянные клинья — вбивать меж пальцами. Незнамо откель и взялись — редко кого пытали в Новгороде.
Рядом с отроком сидел важный дьяк или даже боярин в богатом плаще с накинутым на голову капюшоном и перебирал в руках приспособления для снятия кожи.
— Здрав буди, князь, — поклонился палач. — Сразу и начнем?
Не оборачиваясь, боярин кивнул, ничего не ответив.
Сбросив кафтан, новоявленный кат закатал рукава рубахи, взял в руки кнут, примерился, размахнулся…
Вскочивший боярин резко схватил его за руку.
— Ну, здравствуй, Митря Упадыш! — язвительно произнес он. — Говорят, ты в каты подался?
Узнав Олега Иваныча, Митря попытался было бежать — да не тут-то было! Подскочивший сзади молодой дьяк — Олексаха — ловко завернул ему руку.
Отрок Гришаня со смехом уселся на лавке, показав Митре язык.
— Что, попытал, шильник?
Олег Иваныч показал Митре владычную грамоту, пояснив, что деваться тому некуда. Тот заскрипел зубами от злости… а может, и от испуга. Вид у собравшихся вокруг людей был довольно-таки решительный.
— Нам с тобой церемониться не с руки, — доходчиво объяснил Олег Иваныч. — Либо выкладываешь все о Ставре — куда он увез боярыню Софью, да не связан ли с деньгами бесчестными, либо…
Он не договорил, но стоявший рядом Олексаха красноречиво помахал кинжалом.
— Вижу, ваша взяла, — вздохнул Митря. — Скажу, куды ж мне деваться. Руку-то отпустите, чай, не железная.
Хитер был Упадыш, хитер и коварен. Знал — в чем можно признаться, а что и так, не договорив, оставить.
Рукой махнул, рожу пожалостливей скривил, прогнусавил:
— О бесчестных деньгах ничего не ведаю, хоть сейчас пытайте. А о Софье… о Софье знаю. В псковскую землю повез ее Ставр, в монастырь дальний.
— Зачем в монастырь-то?
— Так не хочет она за него, — пожал плечами шильник и, стрельнув глазами, добавил, что дорогу туда только он, Митрий, знает. Показать может, в обмен на жизнь и свободу. На последнее особенно упирал, зная: частенько тех, кто сказал все, находили потом в Федоровском ручье… как найдут, может быть, по весне глупого подмастерья Сувора. Боялся, что и его туда ж кинут, по себе людей мерил, сволочь.
Напрасно просидела на сожженной усадьбе засада с посадничьим дьяком Февронием. Продрогли все, как стало светлеть — вернулись. Пусто было в приказе, так же пусто — и в порубе. Исчез и подозреваемый, и Олег Иваныч, человек служилый.
В отчаянье принялся Февроний о стенку головой биться — знал, за то, что случилось, кнут — это еще самое малое.
Стражник записку со стола поднял.
— Ди-а… ди-а-ку…
— А ну, дай-ка… — встрепенулся дьяк.
«Дьяку Февронию.
Своим приказом и поручительством Феофила-владыки по вновь открывшимся обстоятельствам бесчестного дела бросился в погоню во псковскую землю, взяв с собою задержанного отрока для свидетельства и нового ката, буде отрок далее противиться свидетельствовать будет.
Писано в Новгороде, месяце марте, в ночь на двадцатое число, лета от сотворения мира шесть тысяч девять сотен семь десятков девятого.
Житий человек Завойский О. И.».
— Не много ль берет на себя Феофил? — грамоту прочтя, усмехнулся в усы посадник. — Да и человек этот житий — уж больно прыток.
Поворчал немного посадник, да бросил. И поважнее дела были. Дьяка же молодого пристрожил слегка, в Бежицкий Верх послав для дознания — воровали там зело много.
Глава 2
Псковская земля. Март — апрель 1471 г.
Однажды ночью — спало все вокруг —
В моих дверях раздался тихий стук
И гость вошел…
Хуан Руис, «Книга о хорошей любви»
Растаяли, разжижились, рассупонились по весне стежки-дорожки, растеклись коричневой грязью, так что увязнешь — не возрадуешься, будь ты хоть пеший, хоть конный. Ну а обозный ежели — век не проедешь, застрянешь в луже, горя не оберешься. Жди, покуда солнышко апрельское, а скорее, майское, дорогу не высушит. Потом и езди, по сухому-то, либо зимой. Плох месяц февраль — вьюжист, занесет метелями, сугробы взроет, бросит в лицо снежную взвесь — сиди-ка, путник, лучше на печи дома. Еще хуже февраля март, вот уж поистине — никуда не годный месяц, а для торгового дела — просто провальный. Дорог нету, реки ото льда не вскрылись — как ехать-то? Потому и сидели по домам все путние люди — сезона ждали. Одни шильники по лесам шлялись, мужики худые, злыдни. И те — все больше охотой пробавлялись, хоть зверь-то, он по весне быстр, увертлив, голоден.
