– Спросил. Говорит, не видал.
– Ну, вот! А ты что записал? «Похитили»! А может, растяпа челобитчик сам его потерял, а? Может такое быть?
– М-может.
– Вот и я о том… Так и писать надобно – кошель, мол, исчез при невыясненных обстоятельствах. А ты сразу – «похитили». Потом батюшка боярин Семен Никитич нас же носом ткнет – чего похитителя не нашли? А никакого похитителя, может, и не было. Много тут, по приказам, разных растяп шляется. Уловил суть?
– Уловил, Ондрей Васильевич.
Ого! Иван покачал головой – не много ль возомнил о себе Ондрюшка? Ишь – «Ондрей Васильевич». Махнув рукой бегущему к крыльцу Митьке, молодой дворянин вошел в приказную избу и с порога ехидно осведомился, с каких это пор подьячих с «вичем» именовать стали?
– Так это – из уважения. – Ондрюшка Хват расплылся в улыбке. – Верно, Пороня?
Пухлолицый писец поспешно кивнул и поздоровался:
– Здрав будь, Иван Леонтьевич.
Ух, собака! Тоже с «вичем» назвал. Этакий лизоблюд далеко пойдет. Однако ничего не скажешь, приятно.
Подьячий Ондрюшка Хват ухмыльнулся. Тоже тот еще был змей – умен, верток, злохитр. Но службу, надо признать, знал, хоть и крючкотвором слыл знаменитым. А ведь с виду не скажешь – этакий простоватый мужичонка с нечесаной светло-русой бородой, носом картошкой и серыми, навыкате, глазами. Ну, самая, что ни на есть, деревня.
– Там, в людской, чернила да бумага с песком, Иване. Приставы с утра принесли. Ты бы послал своих, а то ведь, сам знаешь, как у нас бывает – можете и без чернил остаться.
– Вот за это, Ондрей, благодарствую, – искренне поблагодарил Иван. – Хорошо, что сказал… – Он обернулся к подошедшему Митьке. – Слыхал?
– Слыхал, – кивнул тот. – Посейчас с Прохором и сходим.
– Ну, добро…
Еще раз поблагодарив подьячего, Иван отправился в приказную горницу, пожалуй, самую маленькую изо всех, имевшихся в «избе», – на троих много ли надо? Войдя, перекрестился на висевшую в углу икону и уселся за стол лицом к двери. Пора было начинать составлять отчет – юноша почистил пальцами кончик гусиного пера, обмакнул в чернильницу… ага! Чернила-то высохли! Вовремя послал своих за новыми! Молодец, Ондрюшка, предупредил. Только не опоздали бы парни, а то потом ходи по горницам, побирайся: «А нет ли у вас, случайно, чернилец?», «А подайте бумажки хранцузской, а то мы всю свою исписали», «Песочком речным не богаты ли?». Было, было уже такое, особенно по-первости. Вся канцелярия обычно доставлялась в приказ раз в месяц, в пятницу либо в субботу, перед выходным. Суббота считалась коротким днем (конечно, если не было каких-нибудь важных и неотложных дел), и обычно все приказные заканчивали работу, как предписывалось «Уставом», «за три часа до вечера», то есть до темноты, – зимой, считай, почти сразу после полудня. В остальные же дни, кроме воскресений и двунадесятых праздников, сказано было «приказным людем, дьяком и подьячим, в приказех сидеть во дни и в нощи двенадцать часов».
Сегодня как раз была суббота, и радостный приказной народец – дьяки, подьячие, пристава, писцы – уже потирали руки в предвкушении долгожданных выходных. А кое-кто, если не было боярина либо его первого заместителя – «товарища», умудрялся, сославшись на какие-нибудь дела, покинуть родную контору еще до обеда. Так обычно всегда поступал и хитромудрый подьячий Ондрюшка Хват.
За дверью послышались веселые голоса – Митька с Прохором, видать, все же урвали толику писчих принадлежностей. Хорошо б, коли так, спасибо Ондрюшке!
Поспешно вскочив из-за стола, Иван самолично отворил приятелям дверь.
– Во! – весело ухмыльнулся Митрий. – Смотри-ка, Проша, – дворяне московские уже нам с тобой двери открывают.
– Ла-адно, – Иван отмахнулся и довольно потер руки. – Вижу, неплохо взяли!
Взяли и в самом деле неплохо: два ведра чернил – хороших, темно-коричневых, ящик с белым речным песком – присыпать написанное для скорейшего высыхания – да кипу нарезной бумаги. Ведра Митька, отдуваясь, поставил в угол, Прохор же определил песок и бумагу на специальную полку.
Иван вытащил один листок, посмотрел на свет, рассматривая водяные знаки:
– Зубчатая башня на щите – чей герб? Митрий, не помнишь?
– А какой щит?
– Да черт его… – Московский дворянин почесал затылок. – Тут и не разберешь особо – то ли закругленный гишпанский, то ли заостренный французский… Но не треугольный и не овальный – точно.
– Может, германский? – Митрий взял листок, присмотрелся. – Нет, не германский… Слушай, Иване! – Парнишка вдруг хлопнул себя по лбу. – Вот ежели эту башню да залить золотом, а щит выкрасить красным…
– Постой, постой! – Иван вскинул голову. – Золотая башня на червленом поле… Канн! Это ведь Канн, Нормандия…
– Вот именно. Хорошую бумагу ныне прислали.
А Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся смущенно – в нормандском городе Канне осталась у него пассия, одна… гм… хорошая женщина…
Улыбка бывшего кулачного бойца незамеченной не осталась.
– Что, Проша? – участливо поинтересовался Митька. – Зеленщицу свою вспомнил?
– Не только, – Прохор с самым серьезным видом качнул головой. – Я вот что подумал: год назад мы ведь всю Нормандию проехали, все искали важные грамоты. Нашли… И что же? Грамоты же – о самозванце, я так понимаю?
– Ну, так.
– Так что же царь-государь наш, Борис Феодорович, их в ход не пустит? Ведь самозванец-то, говорят, уже почти до Курска дошел!
– Дошел, – согласно кивнул Иван. – Только вот что я тебе скажу, Проша: нам приказали эти самые грамоты отыскать и предоставить. А как уж государь с ними поступит – то не нашего ума дело!
– Ну, понятно, не нашего.
– Хотя, конечно, – Иван понизил голос, – признаюсь, и меня те же мысли гложут.
– Так спросить Ртищева! – предложил Митька. – Уж Андрей-то Петрович наверняка знает.
В этот миг, с силой толкнув дверь, в горницу вошел Ртищев.
Друзья вздрогнули и переглянулись – легок на помине!
– Чего в гляделки играете? – думный дворянин был хмур и резок. – Вам когда сказано отчеты предоставить?
– Так в понедельник, вестимо.
– Да два дня ведь еще, Андрей Петрович!
– Нет у вас двух дней, парни! – Глухо выругавшись, Ртищев присел на край стола. – Собирайтесь. На Чертолье сынка князя Куракина убили! Так же… Не тело – месиво.
Лед на ручье Черторые был тонок и слаб. Тут и там чернели дымящиеся полыньи, впрочем, кое-где ручей пересекали натоптанные тропинки. Возле одной из таких тропок снег краснел размытым кровавым пятном.
– Увезли уже… – негромко посетовал Митька. – Не могли подождать.
– Чтоб убитому боярскому сыну черт-те где на снегу валяться? – Ртищев хмыкнул в кулак и закашлялся. – Да ты что, Митя?! Хорошо еще – вовремя сообщили. Хотя следы, конечно, затоптали…
